Ангелам господства
Шрифт:
В тот приезд Семеновны мне вновь напоминали эту историю за чашкой чая и призывали отдохнуть на их веранде, свято веря, что выпадал мне путь далёк. Пока старшая, Лида, наблюдала за тем, как Лилия к походу в школу пакует в рушничок еду и хлеб (они подкармливали слабых ребятишек, наверное, намоленною снедью), я потихоньку перешла в цветник.
Здороваться с Шарыней за забором было моей уловкой. Не наступать на жаб — угаданный успех. К альпийской горке шла тропинка и колея колясочных колёс. Здесь каждый первоцвет сиял уходом. На камешке лежал совочек и лорнет. Подолгу, при ожидании сестры, над цветником просиживала Лида и говорила в прорастающий бутон, накинув на колени кроссворд для вида.
Жизнь в Берендеях — нравственный
Шарыще фыркнул и залаял. Кто-то встревожил тишину.
— А почки там не повредились? Зима холодная была.
Не сразу я смекнула осознать, что это вывалилась в огород Матвевна и обращается к Мяхвётевичу, который чуть её терпел, поскольку говорить с такой соседкой — что свечку от пожара зажигать.
— Я форточку на гвоздь закрыла от своего кота.
Подлизывается к Шарыне Патрикевна, чтоб не рычал и дал поговорить. Сама прищурилась на щелку вдоль забора, чтоб лучше рассмотреть меня.
— По радио чевой-то говорят о ветеранах живых и поздравляют. А ничего о мертвых. Вот я за своего отца приплаты никакой не получаю. А мне было всего семнадцать лет, когда он, бедненький, погиб на фронте. И почему я не имею льгот от государства?
— А плохо станет вам от сервелатов. — Заслуженный сосед не выдержал и отозвался.
— Ох, как я победовала зимою в нашей областной… Я ему говорила: «Доктор, у меня сахару кусок в моче. Я не прошу избавить, дайте лекарство — чем, а я сама!» Откуда он теперь берётся, этот сахар?
— Едят его помногу.
— У нас ведь было — свекла. Мы сахару не ели.
— Да вы не видели его.
— Не знали! Бывало, свеклу грузят — ну, возьмут нам, детям, свеколку. Возьмут. Так ешь её — она же сладкая была, как сахар. А сахару не знали. Теперь ты глянь-ка, диабет.
— Но мёд был мёдом, а молоко — здоровьем.
Мяхвётич, по обычаю туманных Альбионов, с утра весною вкушал ревеневый кисель.
Матвевна таких диковин сторонилась: «едит лопух».
— Нам главное щас пережить конверсию. А остальное — неизбежно. — Такое резюме всегда итожило Матвеевну и прямо означало, что обсужденья в преньях необходимо прекратить. И если становилось невозможным призвать её фантазию к морали, соседи ей напоминали о себе. О Патрикеевне. Лучше всех это делал Мяхвётевич. Сейчас, после объёмной с пряником дозы ревеня, ему было необходимо взгромоздиться на турник, и соблюсти обычный ритуал — отфыркнуть Шариковым рыком один подъём переворотом с подтягиваньем к перекладине десяток раз, а Патрикеевна бессовестно мешала. Теперь она переключилась от сахара на пороха.
— Конверсию… Кооперацию… Борьбу с нетрудовыми… Цыгане говорят, что если дальше так продлится перестройка, они своим коням все зубы золотые вставят. А мы вместо продукции уже кастрюли выпускаем, а дальше будет тут асфальтовый завод.
— Природа это не потерпит. — Философ, грешным делом, опасался, что мироздание умом руководителей способно рухнуть всякий час ещё к обеду, после приезда Тетчер.
Предвидеть будущее политических событий Мяхвётевич умел по небесам. Он каждодневно наблюдал сезонность, частоту и высоту полёта лайнеров трансатлантических, сверхзвуковых и прочей «ТУчести и ЯКости». Он точно сопоставлял их звук с вещаньем новостей и публикацией в газетах. Теперешний волюнтаризм для авиатора был горше кукурузы. «Честь и ость» давали сбои — не так и не туда летали, «птисы».
Матвевна политические предсказанья сверяла с запахом. Нюх у лисы был предрассудком настолько точным, что всякий раз склонялся к приблизительным сужденьям. Для любопытного вопроса, даже безмозглых родственников, у неё всегда звучал ответ: «Цистерны крашу!» После чего её мгновенно гордыня обуревала, и, чтобы справиться с жаждой величия, не впав в ничтожество, Матвевна добавляла: «Моя продукция идет на Кубу!» Затем, спесиво уязвлённая, кончала: «…и в прочие другие страны». Она была технологом по порохам. Высоким профессионалом. Есть старое поверье, что только взрывчатка, намешанная женщиной, отменно попадает в цель. Самозабвенно Матвевна пела в праздники «Катюшу». И этот её фактор, однажды спас меня.
Потом я долго вспоминала как во времена неразберихи, после крушения варшавских соглашений, в преддверии полнейшего разгула валютных бед и терроризма, полет женевского экспресса в Вену был прерван без объяснения причин, и угнан, в неведомый отстойник для проверки. Всех пассажиров вытряхнули из вагона, и мой диппаспорт препятствием к тому не послужил.
На перроне крошечной станции было уже темно, малопонятно, как прочесть латинский шрифт немецкого названья городка, оформленный славянской вязью. Сместилось время от Гринвича к Гольфстриму, и можно было опознать по форме только полицейских. Мы оказались где-то в чехах. Сначала не решались, но сквозняк вогнал в высокий узкий станционный зал, довольно слабо освещенный, в котором вдруг возникли патрули, и изнутри кассирша хлопнула оконцем. Попробовав сказать себе «всё ерунда», и к путешествиям одной не привыкать стать, к тому же всюду люди, и эта часть пути — славянская Европа, и все границы мира держат не власти, а деяния доброй воли направленности светлой от людской души, я попыталась продышаться. Неплохо бы расслабиться, достать «фотопарат» и «выфотиться» для почина. Но вдруг спустился холод, стало мрачно и закружился снег. Патруль исчез, окошки касс по-прежнему не открывались, безостановочно строчили поезда, но мимо. Сводило зубы.
Подгулявший парень, возможно местный, из городской шпаны, невероятно озабоченный стремленьем рвануть за тридевять земель, после какой-то свежей свары, ввалился в зал и, кулаком в окно, хотел потребовать себе билетик. Утихомиренный жандармом осмотрелся и сразу протрезвел до немоты: сидели двое негров, седоволосая чета, вся в знаках респектабельности, невероятный чемодан читавшего газету бизнесмена, с повадкой опытного дипкурьера и золотая молодежь мажоров в свадебном турне. Пораженный до угрызений совести перед державами парнишка стих. Потом стал замерзать и засопротивлялся обстоятельствам крамольно. Он дал кромешный ритм, ладонями по краю деревянной лавки. Потом призывно посмотрел на негров. Но афроевропейцы тамтамы в поезд не берут. Парнишка воздуха набрал и что-то спел из «Друппи». Такой английский в данном обществе не понимали. В припадке обуявшего гостеприимства он не сдавался, он всех решил согреть на память о своем турне.
— Мы тут загинем к утру! Пойтэ! — Вокзал нахохленно молчал, стонали ветры в узких окнах
— Ты росинка? — он рассмотрел меня под шляпкой из Парижа, — Есть така пьесня, котору тут все запоют — ты это знаешь.
Он затянул «Катюшу». Случилось чудо. На английском, голландском, немецком, русском и чешском — подстрочником, одновременно и абсолютно в унисон, как гимн, как «Боже, меня храни», больше «Интернационала», и, лучше чем «Гаудеамус», под своды здания рванул мотив. Все пели со словами. Только чех в конце допел какой-то неведомый куплет о том, что Катя парня не дождалась, дала обет. То ли замужества с другим, то ли за мужество стояти. У хитрых чех не разберёшь. Фольклор. Стихия.
Поспешно миновала буря и подали «Экспресс». Парень остался на перроне и помохал рукой. Вступленье в поезд на территорию другого государства, по предъявлении диппаспортов. Это войска без них ходили туда — сюда. И терроризм. А жизнь скромней.
Я подняла лорнет с альпийской горки, и очи заплеснув цветистой акварелью, глядела, шею заломя, кругом себя пейзаж цветущий, берёзовые бруньки, и лазурь, и котиков на бархатистой вербе.
По знаку «Пли!» глаза Матвевны работали, как установка «Град». Сопроводив сестру с крыльца, Лида Семеновна, простоволосая ходя, спешила мне на выручку словами: