Ангелика
Шрифт:
— Дабы обрубить швартовы рассудка, потребен нож, — заметил доктор Майлз, бассетообразно подтягивая низко упавшую челюсть. — Что за хворь ее гложет? Каков корень ее поведения?
— У меня есть недостатки, — признался Джозеф, уязвленный тем, сколь быстро его раскусили. — Возможно, мои аппетиты…
— Забудьте о своих грешках, сэр, — глумливо усмехнулся врач. — Вы тут ни при чем.
— Я постановил, что наша дочь получит образование сообразно ее положению и талантам.
— Чепуха. Сие едва ли возбудило бы помешательство. Ревность — возможно, в иных женщинах, сопротивление, неповиновение. Вы же говорите о подавленности, расшатанных нервах, апатии, неврастении и галлюцинациях.
Он считал симптомы хрупкими пальцами, кои сгибались, едва не ломаясь.
— Она не может иметь еще одного ребенка и опасается противоестественно… она приняла увещевания докторов слишком близко к сердцу. Она боится, истерически, понимаете?
— Ни капли. Говорите яснее, хорошо?
Джозеф изо всех сил пытался составить надлежащее описание их супружеских отношений, однако сдался и признался в замешательстве:
— Я боюсь, она за моей спиной настраивает против меня ребенка. Хотя вина здесь может лежать на мне, ибо я слишком опрометчиво… Моя супруга происходит из другого… она вышла из стен благотворительной школы, понимаете?
— Понимаю, сэр. Еще
— Никогда не испытывал такой потребности.
Доктор Майлз кратко изумился, затем зримо рассердился.
— Ваши предпочтения, сэр, тут ни при чем, — сказал он наконец. — Вы говорите о явственном психическом неравновесии. Должен сказать вам прямо: вы это неравновесие поощрили. Женские прихоти, мистер Бартон, есть микрокосмическое безумие. Сие наука продемонстрировала категорически. Противоположно, безумие в женщине есть концентрация прихотей, кои обычно уже имеются в ее репертуаре, концентрация, допущенная ею самой и ее нерадивым хозяином. Женщины, как правило, — и я пока что не обладаю исчерпывающими полномочиями говорить о вашей супруге, — но, как правило, они являют собой летучую сущность, коя требует внимательного руководства в пору и девичества, и женской зрелости. Ваш ребенок — девочка, сказали вы? Так вот, черт подери, если вы порете одну, вы можете пороть и другую, и ваша святая обязанность — пороть обеих.
Джозеф не мог признаться, что ни разу не ударил Ангелику и с недавних пор относился к ней с большей теплотой, нежели к ее матери.
— Верность и нежность женщин, мистер. Бартон, есть плоды их железистой системы. Элементарная анатомия, как вам наверняка ведомо. Вы же ученый, разве нет? Отклонение от верности и нежности — кое составляет чистый итог вашей жалобы — может приключиться вследствие истощения той же самой железистой системы.
Я имею сказать, что наука чрезвычайно близка к раскрытию телесной природы характера, и я смею утверждать также, что неприятности, с коими вы сталкиваетесь, происходят от вашего небрежения надзором за первейшими признаками истощения железистой системы вашей супруги. Подобное требование нормально, ибо женщина стареет. Очень может быть, что износ женской индивидуальности между тридцатью пятью и сорока годами, после пятнадцати — двадцати лет замужества, есть иллюстрация к модели Дарвина. Может статься, депульхеризация, огрубление как телесной красоты, так и обаяния вкупе с нравом, случается ровно для того, чтобы обуздывать позднее плодородие, каковое, что преобильно демонстрирует нам отбор, чревато негодным потомством… Поскольку вы попустили этой язве загноиться, не положив ей никаких пределов, на скорое излечение надеяться нечего, тем сложнее вам будет возвратить себе главенство. Более прочего меня волнует вера вашей супруги в то, что привидения стараются изувечить ребенка. Она может представлять опасность для самой себя или ребенка, не исключено, что и для вас. Вы смеетесь. — Джозефу было вовсе не до смеха, он и предположить не мог, что беседа осияна юмором. — Я бы не советовал вам увертываться от этого вопроса… Я, знаете ли, вспомнил, — продолжал пожилой желтеющий доктор и принялся энергично растирать подпорки своего носа, словно желая убедиться в их прочности, — одного господина, кой безмерно любил свою супругу. Всячески ее ублажал. Тратил на нее деньги точно итальянский жиголо. Одевал ее роскошнее некуда и по самой последней моде, после обеда тащил в дом всяческие безделицы, примеченные женой с утра. Каждый вечер — очередной festino [25] и самые именитые гости.
25
Бал, вечеринка (ит.).
Делал все, чтобы радовать ее и выставлять напоказ. Называл жену Еленой нашего времени, говорил о ней с каждым, кто его терпел… Ужиная однажды вечером в доме этого господина, я был представлен упомянутой даме. Признаться, я тоже был поражен, но лишь тем, что никогда не встречал столь кошмарно непривлекательной женщины. Безобразной. А ее речь! Душу накрывал черный саван. Безусловно, я не принадлежал к меньшинству. Те же мысли читались на лице каждого, кто сидел за столом. За исключением, разумеется, ее супруга. Он взирал на нее с таким огнем во взоре, что делалось неловко. Ее скучнейшее замечание, самая неизящная ее запинка согревали его. Он был безумен. Или быть может, назовем сие любовью, как это нравится дамам? Девочки мечтают о мужчине, кой станет улыбаться их многочисленным недостаткам, словно граням бриллианта. Да, но как объяснить толпы на его частых раутах, ибо лондонский свет устремлялся в его дом, как ни в какой другой? Не ради же удовольствия лицезреть его безотрадную возлюбленную. Что ж, я разгадал эту загадку, лишь отведав супа. Подобного деликатеса я не вкушал никогда в жизни. Повар, трудившийся ради этого господина за ширмой, был гений! Хозяину представлялось, что за столом собрались люди, обожающие его новобрачную, в то время как все изнывали по его столу и тяготились ее присутствием. Я пробрался в кухню и приступил к маэстро. «Я ищу уборную, — сказал я, желая узнать побольше об этом Микеланджело. — Изысканные кушанья. Поведайте, сэр, как вас зовут?» Его явно убедили молчать. Меня посетила мысль: может, супруг отрезал повару язык? Тут сзади послышался голос хозяина, его рука опустилась на мое плечо: «Доктор Майлз! Если вы одурманились настолько, что полагаете сие уборной, какова же ценность ваших врачебных советов?» Взрыв хохота — и мой хозяин направил меня к мнимой цели прочь от места, куда я потаенно стремился. Вы понимаете? Он знал, что его прием обязан своей притягательностью угощению, а вовсе не бледной супруге. Или же он сервировал кушанья как магнит, привлекая ею хладный металл публики, дабы представить на ее обозрение свою любовь к сидевшей рядом женщине. Странное хвастовство, особенно если знать, что — в ту самую ночь, когда я был у него в гостях, — она убила его в его же постели с жестокостью, кою ждешь скорее от неистовствующего монгола чрезвычайно свирепого нрава. Кошмар, разумеется: после такой щедрости, таких жертв, принесенных столь малопривлекательной женщине… Я отмечаю в вас нетерпеливость. Уделите мне чуточку внимания… Она отвечала перед законом. Как она защищалась, Бартон? Сей фанатичный муж, сей преданный принц супружеских искусств был… рискнете угадать? Он был убит в своей постели не приглядной супругой, ибо в течение многих лет
Вулямирский неизменно молчал, однако в продолжение акта извергал водопады слез, кои, учитывая его утраты, ее трогали, но, принимая во внимание ее положение, ни в коей мере не смягчали ее ненависти. И так далее, и так далее. Что же, закон недвусмыслен: невозможно было судить ее как преступнику. Как бы кто ни горевал об убитом, она отбыла в Фэрли.
Джозеф, стараясь либо вычленить некую аналогию из вспенившей докторские губы истории, либо рассмеяться, если она заключала в себе юмор, попытался было задать вопрос, что ввиду его мимики и азарта доктора Майлза было воспринято как знак нетерпения, кое доктор Майлз ни под каким соусом не терпел в тех, до кого снизошел советом.
— Уделите мне еще чуточку внимания, сэр. Вы запросили моей оценки. Она отбыла, обрадовавшись решению суда и в убеждении, что королевская власть взяла ее под защиту. Лишь после этого представители Короны взломали шкаф в спальне убитого, врезанный в стену и скрытый за простым платяным шкафом. Мистер Бартон, не подскажете ли, что ждало их внутри? Нет? Четыре мундира российской армии различных полков, но одного и того же размера, принадлежавшие, естественно, убитому. Он вел какие-то жестокие игры с неприглядной и оттого незлобивой супругой, его дом — его крепость, безобидные игры, однако она помрачилась рассудком и, судя по всему, приняла игру за явь. Или, не исключено, она была смекалистой убийцей и ныне, взяв за основу безобидное времяпрепровождение, разыграла безумие, дабы уберечься от виселицы. Признаюсь, я и сам растерялся.
Ах, Бартон! Вы краснеете? Я еще могу понять гмыканье и эканье касательно вашей супружеской ситуации, однако, сэр, мы пока только в самом начале пути. Взлелеянный сад, что мы с восторгом именуем английским браком, являет собой подземные джунгли, пустившие на поверхность несколько изящных цветочков. Вы, несомненно, сведущи в современной науке более меня, вы должны знать, как жили наши предки, как они жили на деревьях.
Это скорее по-испански, нежели по-английски, но что делать. Однажды мы все жили на дереве, с коего многие не слезли по сю пору… По закону дом должен был отойти вдове, однако если даму на неопределенное время помещали под особый присмотр, дом переходил в собственность незамужней сестры убитого, коя с нетерпением ожидала своего трофея. В письменном столе покойного сестра нашла послание, подписанное и написанное мужеубийцей тремя годами ранее и адресованное российскому царю. Наша миссис Икс сообщала Его Славянскому Величеству, царю всея Руси, что если его войска однажды окажутся в Лондоне и возжелают отдыха или женского общества, она станет преданно служить им, если эта служба не подорвет доверия к ней его кузины Виктории. Быть может, она сочинила это письмо для мужа в качестве элемента их невинного семейного театра? Или же послание являло собой признак ее помешательства, кое безжалостно эксплуатировал ее сатироподобный супруг?.. Когда я попросил несчастную женщину пояснить этот документ, она принялась настаивать, что никоим образом не намеревалась предать родину и что я должен растолковать это джентльменам из королевской разведки. Недели, проведенные в Фэрли, не затронули ни ее внешности, ни ее манер, чего не скажешь о многих в ее обстоятельствах; впрочем, как я уже сказал, она с самого начала была безумнее среднего. «Мой муж принудил меня сочинить приглашение царю», — настаивала она… Мы гуляли по окружающему скорбный дом парку, и я убедился в том, что она верит собственной истории, убедился в ее безумии. Я оставил ее в ее плачевном положении, вернулся в этот самый кабинет и обнаружил, что меня дожидается не кто иной, как чудеснейший chef de cuisine [26] горестного семейства, румын по имени Радулеску. Он низошел в мою жизнь подобно небесному ангелу.
26
Шеф-повар (фр.).
Я сразу же нанял его хозяйничать на моей кухне, коей он правит по сей самый день, будучи так же надежно изолирован от кого бы то ни было, как и на прошлой службе.
Его чудесное появление воистину представляется мне одним из лучших дней моей жизни. — Доктор Майлз опустил желтые бугристые веки. — Вчера вечером он завершил спектакль айвовым пирожным, облаком топленых сливок, из коего выглядывал полумесяц столь непревзойденной сочности, что можно было расплакаться, уподобившись католикам перед прославленной pieta… [27] Да, он явился ко мне в поисках места, ибо сестра мертвеца пришлась ему не по вкусу и он желал сбежать из дома, воспоминания о коем его подавляли. «Супруга была непристойной женщиной», — сказал он. Она зачастую пыталась совратить моего повара, нередко на виду у мужа, и являла исключительную жестокость по множеству иных поводов. Я спросил Радулеску, уверен ли он в своих словах, ибо при всей непредвзятости он все-таки иностранец и, возможно, углядел совращение в добросердечии к слугам, незнаемом в его стране. «Уверен? — ответствовал он, донельзя невозмутимый. — Ее намерения были вполне ясны. Муж ее не удовлетворял». Радулеску поведал мне о доме, в коем слишком кроткий супруг только и делал, что потакал любому капризу женщины, имевшей распущенный нрав и бывшей от природы жестокосердной. Зачем же было его убивать? И повар сказал: «Затем, что он застал ее с одним из ее русских».
27
Речь идет о статуе Микеланджело Буонарроти Пьета («Оплакивание Христа») в соборе Святого Петра в Риме.