Ангелы времени
Шрифт:
Но пока над летающим островом серебристая пряжа открытого космоса и теней нет, ни у деревьев, ни у домов, ни у всадника. Мир словно в призрачной вуали какой-то потусторонности.
По временам кажется, что и земли нет, особенно здесь, на ажурных мостах, перекинутых через озеро-фьорд — ветвящееся озеро — еще одну осуществленную фантазию создателей острова.
Рыбовод запустил в воды озера розовых усатых рыб, очень любящих всплывать по ночам поближе к поверхности, и все, что можно видеть сейчас, — это их игривое, сродни дельфиньему, купание. Все озеро подсвечивается снизу подводными фонарями, шевелится изумрудной шевелюрой водорослей,
И вот сейчас, за полчаса до рассвета, выехав на ажурные мосты на лошади, слушая плески рыбин, которые сами словно плывут в космосе в отражениях звезд, а их подводный мир как зеленая ветвящаяся туманность ныряет куда-то в параллельную бесконечность, он прислушивался к себе. Все вокруг казалось наваждением, глубоким мистическим сном наяву.
Красота зрелища пронизывала и завораживала до чувства растворенности: хотелось самому стать одной из этих рыбин-ангелов, купающихся в кристальных эфирах космических вод. И вот здесь, только здесь на ажурных мостах, в такое-то время, в таком сне, такой человек, как Голиаф Сааведра, мог придумать их утреннюю сатисфакцию на шпагах!
Приам не заметил, как умница-лошадь давно перешла на шаг и ступала так тихо, как только могла. Чудо этой прогулки не обошло и ее животное воображение.
Приам Пересвет спешился, погладил лошадь по белым скулам, привязал поводья к ажурным перилам моста. Дальше пошел сам. Вынул шпагу из ножен и рассекающими взмахами изящного оружия наполнил пространство новым смыслом: призывом своего противника.
Мосты соединялись друг с другом боковыми переходами, более узкими и легкими, выгнутыми дугами, они, как и вся надводная часть мостов, возвышались над озером на высоте не менее пяти метров и ни на одно мгновение не мешали обзору.
Голиаф Сааведра ждал в условленном месте. Его лошадь, той же масти, что и у Приама, была на привязи позади своего хозяина, метрах в тридцати. Приам вложил шпагу обратно в ножны: ритуал требовал отдельного приветствия обнаженным оружием. Противники сошлись на расстояние двух шпаг.
— Начнем, пожалуй, — сказал Голиаф холодным бесстрастным голосом. — У нас полчаса.
Противники приняли стойки, с минуту изучая друг друга, держа шпаги на вытянутых руках строго параллельно плоскостями лезвий к земле. И вот раздался легкий звон первого касания металла о металл. Еще секунда, и стремительная атака Голиафа, с уходом вправо и по кругу, заставила Приама прижаться к перилам…
— Человек так много натворил за все прошедшие эпохи, — начал Голиаф неожиданно, — что единственная суть, вынесенная из этой мути, для наших перегруженных мозгов — очищение…
— Я уже это слышал, — ответил Пересвет, делая ловкий выпад, заставивший Голиафа отступить на два шага. — Не помню где, но возможно, в одной из проповедей теократов. Пути для очищения тоже, как выясняется, могут быть разными.
— Любопытный ход, — оценил Голиаф своего противника и перебросил шпагу из правой руки в левую, одновременно меняя тактику на более короткие замахи и удары. — А я говорю, что только болезненный ум берется отвечать за недостатки сердца!
— Как, впрочем, и наоборот! — Приам припал на колено, применяя тактический маневр нижнего боя и нанося скрученные удары. — Только при чем здесь очищение?
— Первым всегда очищается сердце, — Голиаф опять вынужден был отступить, едва успев парировать удар в грудь. — Уму требуется больше времени…
— Не
— Не согласен! — возразил Голиаф, выравнивая свой ритм отражений и пробуя применить тактику «качания маятника»: шаг вперед — выпад — шаг назад — защита. — Следует сначала управиться с более мелкой пробоиной, чтобы сконцентрироваться на большой и не отвлекаться…
— Не согласен! — Ответ Приама заключался в уходе от «маятника», отступлении и желании увлечь противника идеей скорой победы.
Звон стали, их прыжки и перемещения, их странная беседа под звездным серебром неба на ажурных мостах над подсвеченным аквамарином воды на искусственном корабле-острове — дуэль без секундантов… Это или выглядело, или на самом деле было сюрреалистическим вызовом некому Богу, которому каждый фатально молился, черпая в аккордах своих отпущенных эмоций симфонию вечно перерождающихся и потому бессмертных миров. Космос никогда не говорил о пустоте. Космос еще никогда не был так оживотворен. В какой-то момент они остановились одновременно, отдали друг другу честь шпагами, вложили их в ножны.
— До рассвета пять минут, — сказал Голиаф. — Сегодня никто из нас не пролил крови, и это чертовски здорово! Завтра все повторим. Ты будешь биться завтра, Приам?
— Буду.
— Где ты научился фехтованию, Приам?
— Я никогда ему не учился. Я просто любил смотреть древние фильмы.
— Может, ты и прав… Ничему настоящему учиться не нужно… У меня все было сложней. Но об этом не стоит…
— Каковы планы, Голиаф?
— Вернемся в город. Покормим лошадей. Позавтракаем, и к восьми утра нас ждет монсеньор. Через двенадцать часов остров на орбиту вокруг Второй Луны Пестрой Мары. Здешний космос кишмя кишит пиратами. Думаю, мы примем с тобой дежурство по охране острова. Мало ли кому что придет в голову! Надо быть начеку!
— Я хотел навестить Натана в госпитале. Составишь мне компанию?
— Конечно, да! — ответил Голиаф. — Он ведь поправляется. Как его жена?
— Камилла работает у Климатолога, притом весьма успешно, я слышал…
— У монсеньора все становятся успешными, — заметил Голиаф. — Это его неизменный стиль. Хотя он шутит и называет себя Коллекционером гениев…
— Скажи, Голиаф, зачем мы здесь под самым носом у гильдии?
— Все затем же… Монсеньор хочет пополнить коллекцию, и у него для этого есть кандидаты.
— Как-то все это несерьезно…
— Более чем серьезно, Приам. Вот посмотришь, все именно так и будет.
— А тебе самому нравится быть в его коллекции?
— Лучше быть в его коллекции, чем в заложниках у теократов, тебе так не кажется?
Приам Пересвет кивнул.
Осветитель и Климатолог начинали свое ежедневное колдовство над рассветом на летающем острове Цезаря Шантеклера.
***
Орбитальная тюрьма княжества Поющая Нимфа пустовала уже почти семь лет. После последней амнистии, дарованной Марко Дерешем, сюда не попадал ни один человек.