Анна Каренина. Черновые редакции и варианты
Шрифт:
— Ну, да что говорить о другихъ. Ты что же длаешь въ деревн? — сказалъ Николай Левинъ. Онъ выпилъ еще водки, и лицо его стало мене мрачно. — Ну съ, Михаилъ Вакулычъ, прощайте. Приходите завтра, а я съ нимъ поболтаю, — сказалъ онъ адвокату и, вставъ, еще выпилъ водки и вышелъ съ нимъ за дверь.
Слдующая по порядку XIII.
— Что, вы давно съ братомъ? — спросилъ Константинъ Левинъ Марью, сидвшую у окна и курившую папиросу.
— Второй годъ, — сказала она вспыхнувъ и поторопилась сказать, откуда онъ взялъ ее. — Здоровье ихъ не хорошо, а вонъ все, — она показала глазами на водку.
И Константинъ Левинъ, не смотря на то, что онъ только нынче утромъ говорилъ, что для него нтъ падшихъ созданій, а с...., онъ почувствовалъ удовольствіе отъ того, что эта с..... чутьемъ поняла, что онъ любитъ брата, и какъ бы приняла
— Что, съ моей женой знакомишься? Славная двка, — сказалъ Николай Левинъ, ударивъ ее по плечу. — Ну, теперь мы одни. Разсказывай про себя. Не велятъ намъ наши умники признавать родство по роду, а я вотъ [706] тебя увидалъ, что то іокнуло. Выпей же. Въ этомъ не одна veritas, [707] а мудрость вся. Ну, разсказывай про себя, что ты длаешь.
705
Зачеркнуто: смиренія
706
Зач.: часы нынче послалъ Сергю, жалко, совстно какъ то, и вотъ
707
[истина,]
Константинъ Левинъ разсказалъ свои занятія хозяйствомъ, потомъ земствомъ и свои разочарованія. Николай Левинъ расхохотался дтскимъ смхомъ.
— Это хорошо. Это значитъ, что ты лгать не можешь. Вдь все это вранье, игрушки и перетасовка все того же самаго, самаго стараго и глупаго. Одинъ законъ руководитъ всмъ міромъ и всми людьми, пока будутъ люди. Сильне ты другаго — убей его, ограбь, спрячь концы въ воду, и ты правъ, а тебя поймаютъ, тотъ правъ. Ограбить однаго нельзя, a цлый народъ, какъ нмцы французовъ, можно. И тотъ, кто видитъ это, чтобы пользоваться этимъ, тотъ негодяй, а тотъ, кто видитъ это и не пользуется, a смется, тотъ мудрецъ, и я мудрецъ.
Но странное дло, Константинъ Левинъ, слушая его, слушая то самое, что онъ самъ иногда думалъ, не только не утверждался въ этихъ мысляхъ, но, напротивъ, убждался, что смотрть на міръ такъ нельзя, что это болзнь. Въ глазахъ его брата весь міръ было такое безобразіе, что страшно было жить въ немъ, и понятно, что спастись отъ него можно было только въ забвеніи. Онъ сталъ возражать ему, но Николай Левинъ не далъ говорить ему.
— Нтъ, братъ, не порть себя, вдь не увришь себя въ томъ, чему не вришь. Не знаю, что изъ тебя выйдетъ, — продолжалъ онъ съ улыбкой (онъ рдко улыбался, но улыбка его была чрезвычайно пріятна), — не настолько у тебя запаса есть, что пустомелей ты не будешь, а это хуже всего. Спиться, какъ я, тоже не хорошо, противно, какъ я самъ себ бываю, и ршительно не знаю, куда тебя вынесетъ. Нечто вотъ эта, — сказалъ, онъ указывая на Машу. — Эти умютъ жить во всемъ этомъ сумбур, у нихъ все глупо и ясно. Выпей, Маша. Или нтъ, не пей.
— Ты думаешь? — сказалъ Константинъ Левинъ красня, — что женитьба...
— Да, на міру смерть красна. Выводить людей, чтобы вмст горе длить на этомъ дурацкомъ свт.
— Но ты мн про себя разскажи, — сказалъ Константинъ Левинъ. Константину тяжело было это воззрніе на міръ, а онъ не могъ не раздлять его. — Про себя скажи, что ты длалъ и длаешь? Не могу ли я?
Онъ не договорилъ, потому что блдное лицо Николая покраснло.
— Ты ужъ не любезничай, пожалуйста, дружокъ. Я васъ ограбилъ, ужъ это я знаю, и сказалъ и скажу, что больше я гроша отъ васъ не возьму, да я и по природ бездонная кадка. Это я сказалъ и скажу, — заговорилъ онъ съ злостью, — что если бы мн дали тогда мою часть, когда мн нужна была, вся бы жизнь моя была другая.
Эта мысль и упрекъ, который онъ длалъ Сергю Левину за то, что ему не дали его части, когда онъ ее требовалъ, было его больное мсто. Константинъ Левинъ зналъ, что это было несправедливо и что онъ всегда, раздражаясь, говорилъ про это. И теперь все выраженіе лица его измнилось, и онъ не замчалъ, что то, что онъ говорилъ, было непослдовательно и не логично, потому что какая же могла быть его жизнь, когда онъ вообще считалъ всякую жизнь безсмыслицей и себя по природ бездонной кадкой. Но, напавъ разъ на эту тему, онъ много и долго и желчно говорилъ, особенно упрекая брата Сергя въ его безсердечности. [708]
708
Рядом на полях написано: про брата, авторское самолюбіе
— Ты знаешь, за что онъ ненавидитъ меня.
— Вопервыхъ, не только не ненавидитъ, но любитъ.
— Ужъ позволь мн знать, ненавидитъ за то, что я нахожу, что вс его сочиненія написаны прекраснымъ языкомъ, но вода, и за то, что говорилъ ему это. — Но Константинъ Левинъ съ трудомъ могъ сбить его съ этой темы. — Ну, хорошо, оставимъ. Чтоже теб про меня знать? Таже исторія. Въ Кіев лроигралъ все, занялъ, не отдалъ.
— Но сколько?
— Ахъ, все равно, и если заплачу и если не заплачу. Я давно сказалъ, что вы за меня не отвтчики. Ну, имя ваше я въ грязи таскаю. Ну, это не бда. Пожалуй, я назовусь Левинскимъ. Одно утшительно — это то, что когда мы оба умремъ и на томъ свт вспомнимъ съ Сергемъ Дмитріевичемъ, какъ онъ обижался на меня за то, что я имя его въ грязи таскаю. Ну вотъ увидишь, что мы тамъ никакъ не будемъ въ состояніи понять, что такое это должно означать, — сказалъ онъ, какъ и всегда отвлекая разговоръ отъ себя.
— Да этакъ, пожалуй, мы тамъ и не поймемъ, что такое значитъ, что мы братья.
— Нтъ, — визгливо и широко раскрывая ротъ, прокричалъ Николай Левинъ, — Нтъ, это мы поймемъ, и многое еще поймемъ. Мы поймемъ все настоящее, коренное, — заговорилъ онъ восторженно, блестя глазами изъ лица, которое теперь было совершенно другое, чмъ то, которое увидалъ Константинъ Левинъ, войдя въ комнату. Теперь это было вдохновенно-прелестное лицо, каждое движеніе этаго лица приковывало къ себ вниманіе. Вообще въ эту минуту, посл 5-ти рюмокъ водки, Николай Левинъ находился въ самомъ выгодномъ момент своего пьянства. Мысли еще своимъ обиліемъ не затемняли слова, и языкъ дйствовалъ еще послушно. Нтъ, все das Echte [709] мы и тамъ поймемъ, оно везд одно. Мы поймемъ то, что насъ съ тобою связываетъ, то, зачмъ ты пріхалъ сюда ко мн, да, вотъ этотъ твой взглядъ, old boy, [710] — сказалъ онъ, замтивъ, какъ слезы выступали на глаза брата, — вотъ это, — сказалъ онъ, указывая на Машу, — то, что насъ связываетъ, связало съ ней. Вотъ съ этой б....., да.
709
[настоящее]
710
[дружище,]
— Вы бы поменьше пили, Николай Дмитричъ, — сказала Маша, вызванная этимъ обращеніемъ.
— Да ты думаешь, она ничего непонимаетъ? Она все это понимаетъ лучше всхъ насъ. А что, вдь не похожа она на б....., и правда, что есть въ ней что то хорошее, милое, — сказалъ онъ.
— Вы, я думаю удивляетесь на него, — сказалъ Константинъ Левинъ, чтобы сказать что нибудь.
— Да не говори ей «вы». Она боится. Ей, кром Мироваго Судьи, когда ее судили за воровство, котораго она не крала, кром Мироваго Судьи, никто не говорилъ «вы». Да, братъ, то, что меня съ ней связываетъ, то, что мы съ ней при свт нашей любви видимъ другъ въ друг, это останется. Останется то, что меня связываетъ вотъ съ этимъ, — онъ указалъ на книги. — Ты знаешь, я что длаю. Я перевожу Библію. Вотъ книга.
И онъ сталъ объяснять свой взглядъ на нкоторыя любимыя его книги, особенно книгу Іова. Но скоро языкъ его сталъ мшаться, и онъ сталъ перескакивать съ однаго предмета на другой, и Константинъ Левинъ ухалъ отъ него, попросивъ Машу извщать его о состояніи его здоровья и, главное, если нужны будутъ деньги. Онъ и теперь хотлъ передать ей тайно отъ него 100 рублей, но она не взяла, сказавъ, что утаить нельзя, а сказать — онъ разсердится.
* № 29 (кор. №109).