Анна Каренина
Шрифт:
светские связи, не оставив других следов в жизни того и другого, кроме
приятных или неприятных воспоминаний. Он чувствовал всю мучительность своего
и ее положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в
которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать,
обманывать, хитрить и постоянно думать о других тогда, когда страсть,
связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали обо всем другом, кроме
своей любви.
обмана, которые были так противны его натуре; вспомнил особенно живо не раз
замеченное в ней чувство стыда за эту необходимость обмана и лжи. И он
испытал странное чувство, со времени его связи с Анною иногда находившее на
него. Это было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Александровичу, к
себе ли, ко всему ли свету, - он не знал хорошенько. Но он всегда отгонял от
себя это странное чувство. И теперь, встряхнувшись, продолжал ход своих
мыслей.
"Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она не
может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает этого. Да, это
нужно кончить", - решил он сам с собою.
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо
прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. "Бросить все ей и мне и
скрыться куда-нибудь одним с своею любовью", - сказал он себе.
XXII
Ливень был непродолжительный, и, когда Вронский подъезжал на всей рыси
коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей по грязи пристяжных,
солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов по обеим сторонам
главной улицы блестели мокрым блеском, и с ветвей весело капала, а с крыш
бежала вода. Он не думал уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но
теперь радовался тому, что благодаря этому дождю наверное застанет ее дома и
одну, так как он знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод,
не переезжал из Петербурга.
Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда делал это, чтобы
меньше обратить на себя внимание, слез, не переезжая мостика, и пошел
пешком. Он не шел на крыльцо с улицы, но вошел во двор.
– Барин приехал?
– спросил он у садовника.
– Никак нет. Барыня дома. Да вы с крыльца пожалуйте; там люди есть,
отопрут, - отвечал садовник.
– Нет, я из сада пройду.
И убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох, так как он не
обещался быть нынче и она, верно, не думала, что он приедет пред скачками,
он пошел, поддерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки, обсаженной
цветами, к террасе, выходившей в
думал дорогой о тяжести и трудности своего положения. Он думал об одном, что
сейчас увидит ее не в одном воображении, но живую, всю, какая она есть в
действительности. Он уже входил, ступая во всю ногу, чтобы не шуметь, по
отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и
то, что составляло самую мучительную сторону его отношений к ней, - ее сына
с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.
Мальчик этот чаще всех других был помехой их отношений. Когда он был
тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе говорить о чем-нибудь
таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе
даже и намеками говорить то, чего бы мальчик не понял. Они не сговаривались
об этом, но это установилось само собою. Они считали бы оскорблением самих
себя обманывать этого ребенка. При нем они говорили между собой как
знакомые. Но, несмотря на эту осторожность, Вронский часто видел
устремленный на него внимательный и недоумевающий взгляд ребенка и странную
робость, неровность, то ласку, то холодность и застенчивость в отношении к
себе этого мальчика. Как будто ребенок чувствовал, что между этим человеком
и его матерью есть какое-то важное отношение, значения которого он понять не
может.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого
отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен
иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня - все не только не любили, но с
отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про
него, а что мать смотрела на него, как на лучшего друга.
"Что же это значит? Кто он такой? Как надо любить его? Если я не
понимаю, я виноват, или я глупый, или дурной мальчик", - думал ребенок; и от
этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти неприязненное
выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского.
Присутствие этого ребенка всегда и неизменно вызывало во Вронском то
странное чувство беспричинного омерзения, которое он испытывал последнее
время. Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство,
подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по
которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что
остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и