Анна-Мария
Шрифт:
Подошла мадам де Фонтероль и прервала их разговор.
— Вероятно, вам обоим очень странно вновь встретиться здесь? — сказала она. — Оба вы прошли долгий путь. — Она дружески положила руку на плечо Анны-Марии. — Никогда не забуду измученного личика Анны-Марии, когда она вышла из тюрьмы Френ… бедная девочка, она была в таком смятении…
— Генерал, — окликнул де Шамфора Ив, — мадам Мастр хочет попрощаться с вами.
Чарли и Анна-Мария уселись в уголке гостиной. Ив дал себе слово расспросить Чарли об этой женщине. Он побыл немного с ними, но они говорили о Женни Боргез, и ему стало скучно: Ив, разумеется, не раз видел Женни в кино, но знаком с ней не был, да и откуда ему было знать кинозвезду мировой величины? У мадам Белланже необыкновенные волосы и какая-то удивительно изящная, гибкая фигура… В жизни не видывал такой тонкой талии! Ив еще раз дал себе слово расспросить Чарли об этой женщине… Бесспорно подозрительная особа… Опасная авантюристка. И Чарли и генерал держат себя с ней, как с женщиной, с которой можно вести только крупную игру, если вообще тут речь идет об игре… Ива она и волновала и раздражала: люди, которыми он восхищался, восхищались мадам Белланже! Так этого
— Я столько о вас слышала, — сказала она, не выпуская руки Анны-Марии, — все восторгаются вами!
Анна-Мария с видом жертвы молча слушала ее комплименты.
— Мы непременно должны повидаться! Может быть, вы выберете время и придете ко мне позавтракать или пообедать?
— Я работаю, — отвечала Анна-Мария, и на лице ее появилось страдальческое выражение, — но я буду очень рада повидаться с вами…
— Обещаете? Значит, договорились… Я вам напишу…
Нагнувшись к Анне-Марии, словно она собиралась расцеловать ее, графиня Эдмонда еще раз пожала ей руку. Генерал ждал графиню у дверей, она просила подвезти ее: шел проливной дождь, а у нее не было машины.
Анна-Мария встретила генерала — Селестена — у мадам де Фонтероль впервые после двух ночей, проведенных с ним у него на квартире, четыре, а может, и пять месяцев тому назад. За это время она даже стала мечтать о нем. Он написал ей один раз из Германии, другой раз из Авиньона, где нес гарнизонную службу. Сообщал, что, как ему ни хотелось повидать ее, задерживаться в Париже он не мог: вечная спешка… Жаль, что он не предупредил ее и они встретились вот так, случайно, у мадам де Фонтероль. Правда, он сказал, что пришел туда только ради нее, но это ничего не меняло. Она не собиралась мучиться из-за несчастной любви, когда так просто выбросить все из головы, не любить…
Анна-Мария много работала, усердно занималась фотографией, пыталась приспособиться, наново перестроить жизнь, а получалась лишь видимость жизни, все равно что протез, вставные зубы; но что делать, ведь жить-то надо… Конечно, нельзя всерьез надеяться, что фотография может заполнить пустоту, пустоты… Дети, Женни, Рауль… Она ходила с аппаратом по Парижу и рассматривала город, словно книжку с картинками; посещала выставки, театр, кино, одна или с кем-нибудь, старалась сблизиться с людьми или во всяком случае быть к ним терпимой. У нее появилось много знакомых, но своей среды не было. Знакомые ее по большей части не знали друг друга, не имели точек соприкосновения, жили каждый в своем замкнутом кругу, определявшемся профессией, семьей, происхождением… У Анны-Марии сложились очень хорошие отношения с мадам де Фонтероль, но что общего могла она иметь с обитателями Сен-Жермен, к которым принадлежала мадам де Фонтероль? Там она познакомилась с Глэдис Фрэнк и довольно часто заходила к ней в отель «Скриб», где встречалась с американскими журналистами, но, разумеется, не имела ничего общего с ними. Так ничто не связывало ее и с кругом приятельницы покойной Женин, мадам Дуайен; однажды, было это в 1941 году, Анна-Мария случайно встретилась с ней на площади Согласия, под знаменем со свастикой, и хотя мадам Дуайен всего два-три раза видела ее у Женни, она тут же «в память о Женни и как женщина женщине» гостеприимно предложила Анне-Марии поселиться в ее замке… В каракулевом манто и монументальной шляпе на затейливо причесанных волосах она походила на даму-патронессу. Мадам Дуайен и не подозревала, что ее замок уже заняло гестапо. Вот почему Анне-Марии не довелось воспользоваться ее гостеприимством, и она сняла комнату в городке, по соседству с замком. После Освобождения она навестила мадам Дуайен, желая ее поблагодарить. Великолепный замок сгорел — немцы, отступая, сожгли его. Мадам Дуайен сильно изменилась, теперь Анна-Мария увидела довольно полную, совсем седую даму, небрежно, даже несколько неряшливо одетую… Был ли у нее и в прежние времена такой неистовый темперамент? В ней, ни на минуту не затихая, клокотала ярость, через каждые два слова она проклинала бошей и коллаборационистов… Анна-Мария изредка заглядывала к ней. Оказалось, что мадам Дуайен училась в одном пансионе с Жерменой, как она называла мадам де Фонтероль, хотя они и не принадлежали к одному кругу: мадам Дуайен происходила из среды крупных промышленников, связанных с сельским хозяйством, а муж ее — кабинетный ученый — ненавидел светскую жизнь и нигде не показывался. Анна-Мария очень редко заходила к ней: муж, что называется, для мебели, с детьми сладу нет, не дают ни посидеть, ни поговорить спокойно, а самое страшное — холод в огромной квартире, где, как загробные тени, бродят толпы каких-то женщин: старухи родственницы, служанки, продрогшие, укутанные во все темное, шерстяное. Но сама мадам Дуайен частенько, и без предупреждения, забегала к Анне-Марии… «Как у вас хорошо, тихо, тепло, — говорила она. — Как хорошо…» Трудно было поверить, что эта полная растрепанная особа в вечно расстегнутой на обширной груди блузке, в шляпке набекрень, и есть та дама в каракулевом манто, которую Анна-Мария встретила в 1941 году на площади Согласия. Мадам Дуайен лишилась не только своего замка, сгоревшего во время оккупации, но и близких: погибло два брата, племянник, невестка… Милая мадам Дуайен! Отзывчивая, душа нараспашку, под стать ее блузке!
Анна-Мария родилась в Париже и вращалась в среде, к которой принадлежала ее семья: и отец, и муж ее были врачами. Затем она уехала в колонии, и за десять лет, проведенные там, потеряла всякую связь с Парижем; вернувшись, она успела побыть только несколько месяцев с Женни, в окружении ее друзей. Потом Женни умерла… А вслед за тем война, разлука с детьми… Два первых года войны она провела в невообразимом одиночестве. Затем Сопротивление, товарищество, дружба, тепло, любовь… Теперь всему этому конец. Рауль убит, а когда проходит первая боль утраты, жизнь опять все ставит на прежнее место и главными опять становятся среда, деньги, семья… Даже самые святые воспоминания против этого бессильны.
Лучшим ее другом, единственным другом, был Жако, полковник
Но теперь вокруг Анны-Марии было уйма народу, и они помогали ей убивать время. Звонил телефон, звенел колокольчик, люди приходили, разговаривали, слали письма… И, кроме того, она продолжала заниматься фотографией, время от времени ей удавалось продать кое-какие снимки; работала она весь день, сама проявляла пленку в оборудованном под лабораторию темном чулане возле кухни. Ее жизнь имела видимость настоящей жизни. Но только видимость.
Когда Анна-Мария вернулась от мадам де Фонтероль, ей, после сандвичей и птифуров, не хотелось есть. Она заперлась в темном чулане. Фотографии удались. Анна-Мария начинала любить свою новую профессию, тем более что она помогала зарабатывать на жизнь. Мадам де Фонтероль нашла способ переслать Жоржу деньги. Но Жоржу ли? Лилетта требовала значительных сумм: на что мальчику столько денег?
Было около десяти часов, когда Анна-Мария наконец легла и с наслаждением вытянулась в постели. Весь день она пробегала с аппаратом по Парижу и даже позавтракать не успела. Вечером прием у мадам де Фонтероль, потом она проявляла пленку… Ребятишки, которых она сфотографировала в Тюильри, получились неплохо, особенно там, где сняты одни ножки, до чего же у малышей трогательные и смешные ножки!
Анна-Мария уже погасила свет, когда зазвонил телефон. Кто? А вдруг?.. Все же? Она сняла трубку:
— Алло!
Звонила Колетта, молодая женщина, с которой Анна-Мария познакомилась у фотографа; Колетта пришла заказать ей снимки своей девочки и тут же взяла Анну-Марию в наперсницы… Колетта извинилась, что звонит так поздно, — может быть, Анна-Мария уже легла? Но у нее чудовищная хандра… Муж в отъезде, она одна, совершенно одна… Не разрешит ли Анна-Мария заглянуть к ней хоть на полчасика? «Но я уже в постели!» Анна-Мария попробовала отделаться от гостьи. «Всего на полчасика, прошу вас…» — «Ну что же, заходите, только, простите, я останусь в постели…» — «Ну конечно, конечно…»
Бедная Колетта! Она чувствовала себя несчастной, непонятно почему, но она чувствовала себя несчастной. Вышла она замуж во время оккупации за довольно известного журналиста, который во время войны отсиживался в провинции, — неплохой, даже милый человек; была у них прехорошенькая двухлетняя здоровая девочка. У Колетты много платьев, уютная квартира, друзья, ей не приходится думать о деньгах, и все же она чувствует себя несчастной. Она столько ждала от Парижа, и теперь, когда она попала в этот Париж, ни одна ее мечта не сбылась. Люди были заняты, озабочены, у них не хватало ни времени, ни денег, и они не могли, да и не хотели, подобно ей, развлекаться с утра до вечера. Париж… Театры, выставки, шляпки, платья и тысячи интереснейших людей, все оказалось столь же недоступным, как и в те времена, когда она жила в провинции. Интересным людям, с которыми ей доводилось сталкиваться на приемах, премьерах, вернисажах, было не до женщин, у них были свои, совсем иные заботы, поэтому приемы и вернисажи доставляли Колетте, пожалуй, больше огорчений, чем радостей. Появившись где-нибудь во всеоружии своей красоты, как ей казалось дома, Колетта встречала людей, которые, бросив ей на ходу две-три любезных фразы, отходили, чтобы бросить две-три любезных фразы другой (по крайней мере Колетта старалась убедить себя в этом, но в глубине души была уверена, что как раз другим-то говорилось больше, чем эти две-три любезные фразы), и чаще всего эти другие оказывались одетыми гораздо лучше ее! Откуда у всех этих женщин подходящее к случаю платье, шляпа и перчатки, и в тон платью туфли? Как Колетта ни билась, ей всегда чего-нибудь не хватало, хотя Гастон не скупился и зарабатывал много… О кино не стоит и говорить, там либо плохо топили, либо не топили совсем, а в театре, пусть даже натопленном, тоска смертная… Колетта жила как в лихорадке, возбужденная, разочарованная, и вечно чего-то ждала… Это «что-то» сводилось в конечном счете к поклонникам… Они с Гастоном очень любили друг друга, по-настоящему любили, но это не было «великим волнением страсти», впрочем, ей незнакомым; в общем, Гастон оказался ошибкой… и Колетта с волнением ждала «великого волнения». Она была полна планов, мечтаний, иллюзий. Но в ее жизни все самые великолепные начинания тут же рушились: не удавались знакомства, не доставались квартиры, если они были лучше и больше той, в которой она жила, отменялись заманчивые путешествия. Анна-Мария знала о ее последнем романе с каким-то издателем, да, кажется, с издателем, человеком уже немолодым. Анна-Мария окончательно запуталась в романах Колетты.