Анна-Мария
Шрифт:
Раймонда, поджав губы, на ходу убрала брошенное на кресло белье Женни и удалилась, не удостоив взглядом входящую Марию. Та свежа, как ее накрахмаленная блузка, белокурые волосы тщательно уложены.
— Ну, что еще? — спрашивает Женни. Она хмурится и не смотрит на Марию. Мне не по себе: я знаю, какова Женни в гневе, и боюсь ее вспышек не меньше, чем сцен, которые устраивает мне Франсуа. Для меня это нож острый! В те времена, когда Женни жила у меня, я ни разу, ни единого разу не видела ее в ярости.
— «Гренгуар» [6] — говорит Мария и кладет перед Женни газетную вырезку..
— Не садись на кровать, — цедит сквозь зубы Женни, — на то есть стулья.
Мария
«Женни играет на сцене и в жизни… Играет и передергивает. В жизни удачнее, чем на сцене. Говорят, мы скоро увидим ее в „Жанне д’Арк“. Надо же знать приличия, Женни! Ни одна роль не в силах заслонить личность актрисы. Пусть эта „красная дева“ играет международных авантюристок, но пусть не касается того, что священно для Франции! На первом же вечере, где она рассчитывает предстать перед зрителями бок о бок с московитами, мы без обиняков во всеуслышание скажем, что мы о ней думаем».
6
«Гренгуар» — выходившая до войны еженедельная газета профашистского направления.
— Зачем ты мне это принесла?
О, господи, вот и начинается сцена…
— Затем, что хотела еще раз доказать тебе: пора бросить дела, которые не имеют к тебе никакого отношения, — это ясно как день. И так уже все ополчились против тебя. Актрисы политикой не занимаются.
— Не лезь куда тебя не просят. Если бы я действительно занималась политикой, как ты говоришь, я бы немедленно вышвырнула тебя за дверь!
— Актрисы политикой не занимаются, — упрямо повторила Мария, не отходя от окна. — Ты губишь себя.
— Ты хочешь сказать, что я занимаюсь не той политикой, которая по душе тебе, гнусная фашистка! — Женни спрыгнула с кровати и пошла прямо на Марию… — Твои приятели из «Гренгуара» могут сегодня вечером забросать меня тухлыми яйцами, могут освистать, не боюсь я их!
Лицо у меня горело, мне хотелось спрятаться под одеяло. Сейчас она даст ей пощечину! Они стояли друг против друга.
— …Гнусная мюнхенка!
Боже! Это еще что за новое ругательство?!
— …Ты предаешь родину, — продолжала кричать Женни.
Я соскочила с кровати и босиком побежала по коридору в свою комнату.
Ужасный день! Проклятая газета! Писать такие мерзости о Женни, о моей девочке… И добро бы на Островах, а то здесь… На Островах любая небылица распускается пышным цветом и достигает гигантских размеров, как все, что произрастает под тропиками. Самые бредовые сплетни, чудовищные выдумки как лианы обвиваются вокруг людей: это своеобразный фольклор — смесь непристойностей, грязи и преступлений. Но ведь то Острова, где туземцы только и делают что ловят рыбу, плавают да занимаются любовью, а приезжие, застрявшие там, остаются на всю жизнь провинциалами в самом убийственном смысле этого слова… А тут европейцы, парижане, чья жизнь так полна… Превратить в орудие клеветы то, что должно служить интересам нации — печать!.. Женни, маленькая моя Женни!.. Женни Боргез! Просто не верится! Как можно безнаказанно нападать на мою девочку, славу Франции… Кто бы мог подумать, что здесь творятся такие вещи!
Я вышла из дома, не предупредив Женни. На улице мне стыдно было смотреть людям в глаза, они, несомненно, поверили всему написанному о Женни. Я с трудом удерживала слезы, ведь Женни смотрела на меня отовсюду! Весь Париж пестрел афишами:
СКОРО!! ЖЕННИ БОРГЕЗ В «ЖАННЕ Д'АРК»На афише гигантский портрет Женни: по обе стороны лица пряди прямых волос, глаза, пристально устремленные на прохожих… Видны плечи и верхняя часть доспехов… Женни Боргез!Стоило мне вспомнить эту подленькую статью, и у меня темнело в глазах. Я спустилась в метро. Но и тут Женни обогнала меня: она всюду, на всех стенах… на каждой станции она заглядывает в вагон, будто ищет меня… Сердце мое разрывалось от жалости к Женни, которой восхищались и которую чествовали два материка… Меня мучило ужасное предчувствие: над Женни нависла
Домой я вернулась поздно: ходила к Одетте, только что приехавшей с Островов; я надеялась узнать новости о детях. Одетта — жена плантатора; еще год назад она была хорошенькой девушкой… Офицеры всех судов, заходящих на Острова, влюблялись в нее. Теперь у Одетты — муж, ребенок, и она уже отцветает: красота островитянок недолговечна. Я застала ее за разборкой чемоданов, по всей комнате валялись ожерелья из ракушек и перламутровые безделушки, которые она привезла в подарок европейцам. И тут-то мне стало ясно, что годы, прожитые на Островах, не прошли бесследно: меня обрадовала и растрогала встреча с Одеттой. Оттенок ее кожи, своеобразный лексикон, излом бровей, длинные волосы, черные, и блестящие, тонкие пальцы… Обнимая Одетту, я обнимала все цветы Островов, голубое море, кокосовые пальмы, туземные песни, свой дом на берегу моря, десять лет своей жизни. Но Одетта не видела перед отъездом ни Франсуа, ни детей. Оказывается, едва я уехала, он отвез их к Мишели… Одетта лихорадочно ощупывала мое платье, шляпу, чулки и даже вскрикивала от восторга. Ее первое путешествие в Париж! Париж! Париж! А я мысленно упрекала себя: безумная, зачем ты уехала, зачем бросила детей, Острова, дом… Допустим, Мишель не сделает детям ничего худого, но разве она будет заботиться о них? Лилетте надо регулярно давать лекарство от малокровия. Сверху на меня смотрели глаза Женки, и выражение их было таким дружеским, таким теплым… Опомнилась я только на улице, когда, взглянув на часы, увидела, что опаздываю на вечер в Плейель. Я вскочила в такси.
Зал Плейель был переполнен. Вся эта толпа, казалось мне, пришла сюда, чтобы расправиться с Женни. «Кому программу, — предлагала билетерша, — берите программу». Девушка рядом со мной сосала конфету и болтала со своим юным кавалером; с ними сидела пожилая дама, — вероятно, мать девушки, она улыбалась, думая о чем-то своем, и не мешала молодым людям. Неужели и эти трое пришли сюда линчевать Женни? Далеко, далеко, по другую сторону прохода я увидела Жако с дамой, и это меня немного подбодрило. В Жако есть что-то успокаивающее. Какое огромное помещение… Настоящий вокзал. Сидящие люди — как пассажиры, которые уже заняли места и спокойно ждут отправления поезда; остальные снуют, спешат, мысли их, по-видимому, заняты чем угодно, только не тем, что привело их сюда. Никто не думает о Женни, никто… Где-то там, сзади, начинают топать ногами… Полчаса опоздания! Почему не начинают, не надо их раздражать… Почему все-таки не начинают? Что случилось? Сердце у меня бешено колотится, удивительно, как это оно выдерживает… Наконец гаснет свет! И сразу же у меня появляется такое ощущение, будто зал превратился в одно единое существо — в чудовище, кровожадное и неумолимое, во тьме подстерегающее Женни! Поперек сцены, вместо задника — сине-желто-красное знамя. На фоне его — оркестр, струнные инструменты поют, как флейта — и вот вы в Испании, перед вами пастух, пляска… Внезапно, при первых же тактах незнакомой мне мелодии, весь зал встает: каталонский оркестр Ла Копла (прочла я в программе) вынужден был трижды повторить эту песню. Молодой человек рядом со мной стоит навытяжку, девушка вытирает слезы. «Санта Эспина!» [7] — гласила программа. Зал замер, нервы у всех натянуты, как струны. Я-то дрожу за Женни, а они? Что с ними? Казалось, зал наполнен порохом, достаточно искры…
7
«Санта Эспина» — песня Каталонии, ставшая популярной среди республиканцев во время Испанской войны 1936–1939 годов.
И тут появилась Женни. Черная стрелка на огромной сцене… И взрыв произошел: бешеная, несмолкаемая овация… Наконец я услышала голос Женни… вновь загремели аплодисменты… Потом Женни исчезла. На ее месте появилась другая женщина, кружева, кастаньеты. Обессиленная, я откинулась в кресле. Девушка сосала конфеты, юноша держал ее за руку, мать дремала… Зал как зал, добродушный, рассеянный. Прежде чем отправиться по домам спать, посетители хотят получить за свои деньги все, что положено. На сцене по-прежнему вихрем кружились юбки и постукивали высокие каблучки. Я тихонько вышла.