Анна-Мария

Триоле Эльза

Ольга просунула голову в дверь:

— Ив, тебя к телефону. Из Лиона…

— У вас очаровательный сын, — сказала Эдмонда, когда они остались наедине с мадам де Фонтероль, — и к тому же — герой.

— Да, он милый мальчик…

Ив нравился женщинам. Мадам де Фонтероль успела убедиться в этом. Хотя бы по телефонным звонкам. Одни женщины просили к телефону мосье де Фонтероля, другие, услышав женский голос, сразу бросали трубку — в общем за день звонков набиралось немало. Письма приходили неравномерно: иной раз их бывало очень много, иной раз — мало. Время от времени Ив не ночевал дома. Случалось, он приходил домой лишь для того, чтобы переменить рубашку. Мадам де Фонтероль не была ревнивой матерью; она следила за мальчиком издалека, не вмешиваясь в его жизнь, и ей случалось даже утешать женщин, брошенных шалопаем Ивом. Одна из подруг мадам де Фонтероль по пансиону, сорокалетняя дама,

влюбилась в Ива, когда тому исполнилось всего восемнадцать лет! Она призналась в этом мадам де Фонтероль, закатывала ей истерики в отсутствие Ива, твердила, что тот ни о чем даже не догадывается, и мадам де Фонтероль верила ей до той поры, пока случайно не открыла дверь в комнату сына, думая, что там никого нет… К счастью, война положила конец этому кошмару, положила раз навсегда… Подруга погибла во время эвакуации. Красивая женщина, эта Эдмонда. Такую наставницу в любви может пожелать своему сыну каждая мать, раз уж это неизбежно… В подобных случаях и нужна именно светская дама не первой молодости: она будет с мальчиком ласковой, по-матерински заботливой, и во всяком случае такая связь безопаснее, чем рискованные похождения в злачных местах или связь с молоденькой девушкой, когда ни у него, ни у нее еще нет опыта: девушка немедленно забеременеет, и потом не оберешься неприятностей… Мать не знала, когда и с кем произошло у Ива первое грехопадение: он всегда очень непринужденно держался с женщинами. Мадам де Фонтероль была известна своей терпимостью и широтой взглядов, но то, что Эдмонда выставляла свою кандидатуру на выборах, ее покоробило. Однако она старалась найти ей оправдание: возможно, Эдмонда вовсе не так цинична и глупа, как это кажется, просто она принадлежит к числу тех женщин с гибким воображением, которые видят себя такой, какой хотят видеть; нынче модно быть участницей Сопротивления, и Эдмонда искренне считает себя таковой. Теперь, когда мадам де Фонтероль не приходилось больше дрожать, что Ив попадет в лапы первой встречной, ей было безразлично, с кем он ложится в постель. Ив не ребенок, в Эдмонду он не влюбится. А в таком случае — Эдмонда, другая, другие ли, не все ли равно…

— Это звонил Лоран, — сказал Ив, возвращаясь. — Он ехал с юга, и машина застряла в Лионе. Он пытался дозвониться еще вчера, но не было связи…

— Видишь, хорошо, что мы не стали его дожидаться…

Мадам де Фонтероль не уходила из комнаты, ей казалось как-то неприлично оставить влюбленных наедине, получалось, будто она потворствует им. Как она сразу не догадалась, что если Ив приглашает женщину… Но она так давно знала Эдмонду, что ей и в голову не приходило… Перед войной Ив не был знаком с Эдмондой, потому что в то время она много путешествовала, а еще раньше Ив был слишком молод, чтобы выезжать в свет. Ну что ж, надо идти, дамы, вероятно, ее заждались… Мадам де Фонтероль поднялась.

Оставшись наедине с Эдмондой, Ив не набросился на нее, как воображала мадам де Фонтероль, а возможно, и сама Эдмонда. Он был мрачен.

— Жаль, что вы не видели Лорана, — сказал он. — Хороший малый и редкостной, я бы даже сказал, безумной смелости. Вы увидели бы настоящего участника Сопротивления, не чета здешним разболтанным парням из ФФИ или сентябрьским сопротивленцам в домашних туфлях… Никого они не обманут…

— Какая муха вас укусила, Ив, чего вы сердитесь?

— Я? Нисколько. Но мне горько видеть, что все эти типы засели в министерствах, ни черта не делают и получают сотни и тысячи… Смею вам доложить, что лично я не хотел бы быть на их месте!

— Но что вас так внезапно рассердило? — Эдмонда откинулась на спинку стула, потянулась. — У меня много друзей, которые сейчас в таком же положении, как и вы… По различным причинам…

— Сотрудничество с немцами, например!

— О! — Эдмонда выпрямилась и заплакала… — И ты упрекаешь меня! Какая несправедливость, как больно, что ты, именно ты думаешь обо мне плохо…

Ив не шелохнулся: она явно перебарщивает, ведь всем известно, что она путалась с немцами, ему на это наплевать, но к чему разыгрывать комедию. Женщины, которым только это и нужно, должны только этим и заниматься, а не лезть куда не следует, не говорить о политике, не выставлять свою кандидатуру… даже смешно… в конце концов.

— Ну ладно, — сказал он, — я вовсе не думаю о тебе плохо… Да и что тебе в моем мнении? Ведь я у твоих ног, чего ж тебе еще? — Эдмонда протянула к нему руки. — Осторожно, Ольга в столовой.

Эдмонда встала. Хороша, ничего не скажешь.

— Подвезти тебя? — Она была чуточку бледна, чуточку расстроена…

—

У тебя машина?

— Конечно.

— Нет, бога не существует, — серьезно произнес Ив. — Скажите, Эдмонда, значит, по-вашему, справедливо, что у вас, просидевшей всю войну здесь, в тепле и так далее и тому подобное, у вас есть машина, а я езжу в метро?.. Возможно, я и не герой, как ты утверждаешь, но все же я выполнил свой долг.

— А я свой, — не дрогнув, ответила Эдмонда.

— Долг, за выполнение которого дают машины…

— Вы грубиян, но можете этим воспользоваться.

— Что я и не премину сделать, уж будьте уверены! Они вместе вышли из дома, Эдмонда села за руль.

— Хочешь, заедем к тебе? — спросил Ив.

— Я как раз собиралась предложить тебе это… Эдмонда великолепно вела машину.

XXI

Цветет сирень. Все люди идут навстречу солнцу, и чтобы оно не ускользнуло, готовы ухватиться за его лучи, как за поводок. Сегодня воскресенье, настоящий праздник, благодаря сирени и солнцу. Свет повсюду, новенький, как позолота памятника Жанны д’Арк на площади Пирамид, как радость того юноши и той девушки, что целуются напротив памятника, под арками улицы Риволи. Все ждали этого солнечного воскресенья! В волосах у девочек банты, куда ни глянь — нарядные галстуки, новые туфли, и у всех в руках охапки сирени, потому что все побывали за городом. На улицах Парижа толпы народу, люди бесцельно слоняются, выбитые из колеи непривычным досугом, — не нужно вколачивать гвозди, не нужно выводить колонки цифр, принимать клиентов, держать в руках руль или иголку… Воскресенье промелькнет быстрее падающей звезды и, как все долгожданное, оставит горький осадок разочарования. Хоть день и солнечный, вас уже начинает пронизывать холодный ветер. Переполненные поезда метро привозят в город целые семьи, одиноких людей, влюбленные пары… По перрону бредет слепой, нащупывая дорогу белой палкой… Плотная толпа расступается, чья-то рука протягивается ему на помощь в ту минуту, когда он чуть не натыкается на автоматические весы. И тут слепой поднимает крик: «Убери руки, дерьмо! Оставь меня в покое!.. Знаю я вас. Хотите бросить меня под колеса… Не нуждаюсь я в вас, у меня есть палка!..»

Толпа молча расступилась, но слепой шел на нее словно нарочно, словно он видел: люди едва успевали отскочить в сторону. Это было похоже на игру. Слепой свернул «на пересадку», и вдруг на том конце платформы какой-то мужчина, не видевший инцидента с весами, бросился за ним, чтобы помочь, направить его, не дать споткнуться на лестнице.

— Нарвется он сейчас, — раздалось в толпе.

Послышались крики, и появился растерянный «спаситель» слепого.

— Но разве его хотят обидеть, мама? — спросила какая-то девочка у своей матери.

Люди, стоявшие против перехода, смотрели, как слепой поднимается по лестнице: казалось, он прекрасно знает дорогу. Но, может быть, он забыл, что сегодня воскресенье?

Анна-Мария ждала поезда в толпе на платформе метро. Странный он, этот слепой… Толпа вовсе не такая уж тупая, порой она проявляет такт и даже чуткость. Все понимали, что слепой несправедлив, и жалели, что добрые чувства, которые так редки в людях, не оценены по достоинству; но понимающая толпа понимала также, что человек этот несправедлив, потому что несчастен… Анна-Мария села в вагон. Как хорошо пахнет сиренью даже в битком набитом вагоне; при каждом толчке Анна-Мария зарывалась лицом в огромный, в два обхвата, букет, который держала какая-то девушка. Щекотно, свежо и приятно… Темно-лиловая сирень, тугие гроздья в крестиках, а те, что еще не распустились, совсем ажурные… Анна-Мария сошла на Сольферино.

Порыв холодного ветра неприятно удивил ее — нельзя слишком доверяться весне. Анна-Мария шла к мадам Метц, фотографу, которая получила американские иллюстрированные журналы, очень любопытные для фотографа с чисто профессиональной точки зрения.

Мадам Метц жила в старом доме, стоявшем посреди большого двора с высокими деревьями. Мастерская в первом этаже, антресоли, кухня и другие подсобные помещения. Анна-Мария застала там обычный беспорядок; мадам Метц сидела в большом кресле, расставив ноги, засунув руки в карманы твидовой юбки и разговаривала с художником, здоровенным парнем атлетического сложения, которого Анна-Мария где-то встречала. На нем была почти оранжевая полотняная рубашка и сандалии. Жаннина, хорошенькая, с утомленным личиком, отчего ее глаза казались еще больше, рылась в переполненных коробках, отыскивая фотографии. Был здесь еще один человек — кажется, торговец, картинами, но Анна-Мария не могла припомнить, где она его видела, и действительно ли он торгует картинами. Она и сама не заметила, как вступила с ним в спор. Одет он был с иголочки, весенний костюм, гвоздика в петлице, лысина, маникюр.