Анна-Мария
Шрифт:
— Как здоровье матушки?
— Все так же, господин генерал.
Они вошли в дом.
Зала была большая, темная, прохладная, массивные столбы поддерживали потолочные балки и перекладины. Все окна в глубоких амбразурах выходили во двор — к каждой амбразуре вели две каменные ступеньки. В дальнем конце залы — круглый, сложенный из камня камин под высоким коническим колпаком. Посреди комнаты — длинный стол, несколько скамеек, перед камином высокие жесткие кресла. Больше ничего здесь не было.
— Сейчас провожу вас в вашу комнату, — сказал Селестен, открывая окованную железом дверь, — разрешите, я пройду вперед…
Винтовая лестница, расположенные веером каменные ступеньки. Они миновали несколько небольших дверей, выходивших прямо на лестницу без площадок. Только на самом верху была
— Вот и добрались. Правда, высоковато, но, по-моему, тут больше воздуха.
Селестен отпер дверь. Первое, что бросилось в глаза Анне-Марии, было широкое, как арка, полукруглое окно в глубокой нише, а за ним во всем своем великолепии — гаррига, купающаяся в солнечных лучах и небесной лазури…
— О! — вырвалось у Анны-Марии.
Селестен улыбался, он был явно доволен. Большая комната. Обрамленная красными бархатными шторами глубокая ниша служила как бы отдельной комнаткой: тут стояли скамьи с красными подушками, небольшой столик… Необъятный диван-кровать с веточкой букса у изголовья, красное шелковое покрывало с золотой бахромой, ковер, почти во весь пол, выложенный красными плитками, табуреты, скамьи, подушки на полу, на ковре… В глубокой нише — каменная статуя мадонны.
— Признаться, меня беспокоит отсутствие водопровода, — сказал Селестен… — Мы постарались все же устроить вас как можно удобнее, туалетная комната вот здесь, в одном из этих странных закоулков, гардеробная там, увидите, она вся в стенных шкафах с красивой резьбой на дверцах. Открою вам тайну: в одном из стенных шкафов есть небольшая дверь, выходящая на отвесную лестницу. Вы не сможете ею пользоваться, да вам она и ни к чему, так как ведет в подземелье. Подземелья начинаются под башней, — должно быть, некогда они служили складами. Один из выходов — метрах в пятидесяти от дома, в самой гарриге… Предусмотрительные были у меня предки! Но я болтаю, болтаю, а вы, вероятно, проголодались!
— Проголодалась, но мне не хочется уходить от окна!..
— Сегодня вечером прикажу подать ужин к вам в комнату. Горячего сюда, конечно, не донести, но если вы удовольствуетесь холодными блюдами… а сейчас мы, с вашего разрешения, позавтракаем на воздухе.
Они спустились во двор. В углу, образованном крепостной стеной, росли два исполинских платана. Под этими платанами и был накрыт стол. Очень старая женщина, высокого роста, с пергаментно-желтым лицом, вышла из низкого одноэтажного здания, неся перед собой поднос. Селестен пошел старухе навстречу, взял у нее из рук поднос, поставил на стол, поцеловал ее.
— Здравствуй, Марта, а где девочка? Почему подаешь ты?
— Девочка уехала на праздник в В. Все это время мадам очень беспокоилась: ты долго не приезжал…
Марта расставляла на столе закуски, не поздоровавшись с Анной-Марией, не глядя в ее сторону.
— Если хотите помыть руки, пойдемте на кухню…
Анна-Мария последовала за Селестеном. Кухня была вровень с землей; она так прокоптилась, что пламя очага казалось неестественно ярким… Вокруг стола сидело трое мужчин: те двое, которых Анна-Мария уже видела во дворе, и еще какой-то блондин с обветренным лицом. Мужчины встали, вытянув руки по швам.
— Это пленный, он работает у нас в поле. Смирный… — сказал Селестен. Как говорят: «Он не кусается»…
На вертеле, в очаге, жарились три курицы. Марта что-то помешивала в черном, подвешенном над огнем котле, из котла валил белый пар. Настоящая колдунья… Селестен лил воду над оловянным тазом на руки Анне-Марии.
— Вас не пугает такая жизнь?
Нет, не пугает. Никогда еще Селестен не видел ее такой веселой; в сущности, до этого дня он вообще не видел ее веселой. Он пожалел, что не знал ее, когда ей было двадцать лет… Нет, такая жизнь не пугала Анну-Марию, здесь было столько воздуху, что можно было прополоскать в нем и голову и сердце, здесь была гаррига… Эта жизнь не пугала ее, несмотря на присутствие Селестена, трех молчаливых мужчин, старухи с пергаментным лицом и больной, спрятанной где-то в доме-крепости… Анну-Марию охватило чувство беспричинного ликования — ах, как бы ей хотелось уйти в гарригу и переночевать там под открытым небом, одной, без дум, без воспоминаний, без мыслей о завтрашнем дне…
После завтрака Анна-Мария
Долго еще Анна-Мария и Селестен бродили по гарриге, а вокруг пахло лавандой, и до самого горизонта расстилалась эта бескрайняя земля.
— Сейчас мы подойдем к ферме, где располагалось первое организованное мною маки… Смотрите, вот здесь было наше стрельбище…
Желтая песчаная площадка на склоне холма пряталась за густой зарослью кустарника. Анна-Мария и Селестен поднимались, карабкаясь по навалам камней, приминая траву. Заброшенная ферма стояла в гуще деревьев, так удачно маскировавших ее, что отсюда она была почти не видна. Чтобы подойти к дому, надо было продраться сквозь густой терновник. Селестен прокладывал путь, наступая на колючие ветки, придерживая их, и все же Анна-Мария в кровь исцарапала ноги, а косынку, которой она повязалась, на каждом шагу срывало с головы. Они добрались до двери с большой, выведенной неумелой рукой надписью: «МАКИ». Такая же надпись была на стене в первой комнате. Маленький серый зверек — не то крыса, не то белка, а скорее всего выдра, — испуганно пробежал вдоль потолочной балки и исчез в стене. В сущности, потолка уже не было; под дырявой крышей осталась одна балка. Во второй комнате, поменьше, в очаге еще лежала кучка золы, а потолок был так закопчен, будто костер здесь разводили прямо посреди комнаты. «Вполне возможно, — заметил Селестен, — мы здесь очень мерзли». На полу валялась солома, дырявая кастрюля, скамейка, сколоченная из ящиков. Селестен взял Анну-Марию за плечи: «Здесь мы по-настоящему одни, — сказал он, — Адам и Ева… До нас никто не ведал греха…»
Когда они вышли из дому, продравшись сквозь терновник, как сквозь колючую проволоку, солнце ослепило их — так бывает, когда среди бела дня выходишь из кино. По другую сторону дома — лужайка, миндальные деревья, колодец… Они присели в тени, на край колодца; Селестен собирал миндаль, колол его камнем; ядра были белые, сладкие…
— Как мы все же были наивны поначалу… — говорил Селестен. — Ведь только сумасшедшему могло прийти в голову такое: устроить лагерь в нескольких километрах от собственного дома… Бог милостив к безумцам. Каждому свое, кого выручает чутье, кому просто везет… Эти страшные годы непрерывных скачек с препятствиями были проверкой характера, способности жертвовать собой… Как только было заключено перемирие, мы спрятали оружие, и я тут же принялся сколачивать группу. Чистая кустарщина, к тому же, признаюсь, я не очень хорошо представлял себе, к чему это приведет… Мне никогда и в голову не приходило бежать в Лондон; англичан я всегда терпеть не мог. Они с нами немало злых шуток сыграли… Потом в Лионе я столкнулся с доктором Арнольдом — во время войны он был у нас полковым врачом. Глубоко штатский человек, и военная форма тут ничего не меняла: он все равно оставался штатским, что не мешало ему быть безрассудно храбрым… Арнольд свел меня с одним человеком — с неким Домиником… И, видит бог, внешность его к доверию не располагала… Я так и не узнал, чем он занимался в мирное время. Доминик попросил меня найти ему место для установки радиопередатчика. Это был необыкновенный человек. Кентавр с велосипедным колесом вместо лошадиного крупа… Когда боши его сцапали, у нас вся работа развалилась… Пришлось мне бежать в Лондон: они напали на мой след… и я оказался в БСРА. Думал ли я когда-нибудь, что окажусь на секретной работе.