Антистерва
Шрифт:
— А… ты? — растерянно спросил он. — Как же ты, мама?
— Я? — Мама улыбнулась; душу ему перевернула эта улыбка. — Папа меня не любил, Ваня. И я его, наверное, тоже. Знаешь, мы сошлись как-то… бесцветно. По стечению обстоятельств. Оба были одиноки, оба не первой молодости, давно работали вместе… Все получилось само собой. А когда я сказала, что беременна, папа отвел меня в загс. Он очень порядочный человек, ты же знаешь.
— Знаю, — потерянно кивнул Ваня.
Папина порядочность была для него такой же очевидностью, как цветок ириса над входом в дом, построенный Шехтелем у Никитских ворот.
— В его уходе нет ничего страшного, — сказала
И вдруг заплакала. Ваня никогда не видел, что бы мама плакала вот так — тихо, без всхлипов, одними слезами. Обычно она плакала из-за его неугомонности, или из-за отсутствия у него чувства опасности, или еще из-за чего-нибудь подобного — из-за него. А теперь она плакала из-за чего-то ему непонятного, и сердце у него сжалось так, что потемнело в глазах.
— Мам, ну ты что? — Он обнял ее и стал говорить какие-то сбивчивые слова: что он же с ней… всегда… никогда…
Он был невысок ростом, но мама была еще меньше, и сверху ему было видно, что голова у нее совсем седая; раньше он этого почему-то не замечал.
— Все-таки мы долго жили вместе, Ванечка, — подняв на него глаза, вдруг сказала мама. — Любви не было, это правда, но было же что-то… Какая-то связь. Я даже не знаю, как она называется. Но вот теперь она разорвалась, и я… Ничего, это пройдет, скоро пройдет.
Она торопливо вытерла глаза.
Это не прошло скоро. Это не прошло вообще никогда. Осенью мама умерла от рака груди. Врач объяснил, что болезнь сожрала ее мгновенно и что в этом смысле ей повезло.
— Почти и не мучилась, — сказал он с таким спокойствием, от которого у Ивана мороз прошел по коже. — Быстро как сгорела, даже удивительно. Обычно это длится дольше.
Через три месяца папина жена родила мертвую девочку, а еще через три месяца Леонид Иванович зашел к сыну — Иван остался теперь один в огромной профессорской квартире папиного отца, — чтобы отметить полгода маминой смерти, и, выйдя вечером, упал на пороге подъезда. Его заметил Сергей Ермолов, парень из соседнего дома, он и вызвал «Скорую». Вернее, не вызвал, а остановил, выбежав на проезжую часть. Но сделать ничего не удалось: папа умер сразу — от инфаркта.
Иван тоже не знал, как называлась связь, которая была между его родителями. Но она была — он чувствовал ее так ясно, словно она трепетала в воздухе пустой комнаты. Уже ушли все, кто приходили на девятый день после папиной смерти — соседка тетя Тоня, мама Сережи Ермолова, приготовила все для поминок, потом все убрала и ушла последней, — а она, эта связь, или, может быть, она называлась как-то иначе, никуда не уходила. Она билась о стены и об оконное стекло, не зная, куда ей деваться, потому что людей, между которыми она когда-то возникла, больше не было.
Иван сидел один в темноте, и его от макушки до пяток пронизывало что-то такое, чего он не испытывал никогда. И вдруг он догадался, что с ним происходит, и даже вспомнил, как это называется! Мама как-то рассказывала ему, что такое ощущение — конечности жизни и неизбежности смерти — испытал однажды ночью Толстой. И что с тех пор, как он описал это чувство, оно называется арзамасский ужас, потому что настигло Толстого в городке Арзамасе, куда он приехал по каким-то делам. Мама знала много таких вещей — она ведь преподавала литературу. Может быть, сама она никогда ничего такого и не испытывала, просто рассказывала сыну биографию Толстого, когда тот проходил в школе «Детство». Но Иван-то почувствовал это сейчас, почувствовал не только душой, но и всем телом — ужас этот вошел
Весь дрожа, на ходу натягивая куртку и не попадая в рукава, он выскочил из дома. У подъезда стоял Сергей Ермолов и курил.
— Может, к нам пойдем? — спросил он — так, как будто специально ждал здесь Ивана. — Анюта, наверное, Матвея уложила уже, посидим.
— П-пойдем… — стуча зубами, пробормотал Иван.
Они с Сергеем Ермоловым никогда особенно не дружили, потому что десять лет разницы — это было очень много. Теперь Сергею было двадцать семь, к тому же он рано женился и у него сразу родился сын, а после университета ему на два года пришлось уйти в армию лейтенантом, а теперь он учился в аспирантуре.. . В общем, у него была уже совсем взрослая жизнь, и Иван с ним поэтому только здоровался.
И в квартире Ермоловых он оказался впервые, хотя они с Сергеем всю жизнь прожили в соседних домах.
Сидели на кухне — очень большой, как все кухни старых домов, с дверью черного хода и с еще одной запертой дверью, за которой, Сергей сказал, была редакция какого-то журнала. Пили, не чокаясь и не пьянея, курили, зажигая одну сигарету от другой.
Потом на кухню вошла Сергеева жена, которая, когда они пришли, укладывала ребенка, и сказала:
— Матюшка никак заснуть не мог. Бабушка его сегодня в цирк водила — перебрал впечатлений. Ванечка, я тебе постелила в кабинете. Ты сиди, сиди, сколько угодно. Но как только спать захочешь, можешь сразу лечь.
Иван никогда не видел таких женщин, как эта Анюта. Ее трудно было назвать красивой — во всяком случае, ему нравились совсем другие женщины, более яркие, что ли. В Анюте ничего яркого не было — глаза у нее были серые, волосы русые и прямые, да и вся внешность была такая простая, что не поддавалась внятному обозначению.
«Ни в сказке сказать, ни пером описать», — вдруг подумал он.
В каждом движении этой женщины чувствовалась такая… завершенность, да, вот именно завершенность, иначе невозможно было это назвать, — как будто это была последняя женщина в мире. Это было странно, смутно, но Иван подумал именно так, почти что и не словами подумал. Он вдруг понял: если тебя любит такая женщина — неважно, какие у нее глаза и волосы, — то больше тебе ничего в жизни уже не надо, ты уже знаешь о жизни все. И еще он понял, что та внутренняя сила, то глубокое, скрытое от посторонних глаз спокойствие, которое он только сегодня почувствовал в Сергее Ермолове и из-за которого чуть не за руку пошел к нему домой, — это и есть любовь его жены Анюты, и эта любовь была с Сергеем всегда, и когда он курил у Иванова подъезда — тоже.
Почему это так. Иван объяснить не мог. Но он знал, что в эту ночь не сошел с ума от арзамасского ужаса только потому, что Анна Ермолова до утра сидела с ним в с Сергеем за столом. Она почти ничего не говорила, но то, что было в ней, и осязаемо ее окружало, и тянулось от нее к мужу, — разгоняло ужас и отгоняло смерть.
Иван уснул перед самым рассветом — поздним, мартовским. Сергей отвел его в кабинет, и он почти без сознания упал на постель, которую постелила ему Анна. В неярком свете он успел увидеть книжные полки, и широкий стол, в котором, как в реке, плясал огонек настольной лампы, и на этом столе какую-то птицу, почему-то с человеческим лицом, и рядом еще какие-то фигурки, тоже, наверное, старинные… И все — провалился во мрак. Но теперь, после ночи на кухне Ермоловых, это все-таки не был мрак вечности, и проваливаться в него было не страшно.