Антистерва
Шрифт:
— Да, — сказала Лола. — Со всяким. — Ей тоже тяжело было об этом говорить. Только совсем по другой причине. И, чтобы отойти подальше от опасного края, к которому, сама того не зная, подвела ее Антонина Константиновна, она спросила: — А дом этот, ну, в Сретенском, в нем что, можно жить?
— Конечно. Его, Леночка, на века строили, он как из стали. Бревна, наверное, издалека привезли. Они ведь дубовые, а лесов там нет, сады яблоневые только. Сады там удивительные… А почему ты спрашиваешь?
— Потому что… Я хотела бы туда поехать, — выпалила Лола.
Минуту назад ей и в голову это не приходило и
— Что, прямо сейчас? — Да. Прямо сейчас.
— Ну, поезжай, если хочешь, — совсем не удивившись такому странному желанию, сказала Антонина Константиновна. Впрочем, трудно было представить, что ее можно чем-нибудь удивить. — Это под Лебедянью, в Липецкой области. Тургеневские места. Можно поездом, можно автобусом, от Москвы часа четыре. А лучше подожди, тебя Сережа на машине отвезет.
— Не надо на машине, — поспешно отказалась Лола. — Вы Сергею вообще не говорите, что я туда поехала. И никому не говорите, ладно? Я… Мне… В общем, мне надо побыть одной, — торопливо соврала она.
На самом деле ей надо было просто уехать, и уехать далеко, но вместе с тем ей надо было уехать сегодня же. Лола решила это меньше часа назад, поэтому ей трудно было сразу понять, куда она может исчезнуть вот так, мгновенно. Сретенское показалось ей хорошим перевалочным пунктом между «сегодня» и «далеко» и подходящим местом для того, чтобы спокойно обдумать дальнейший маршрут.
Она почти обрадовалась своему неожиданному решению. Вернее, она обрадовалась бы, если бы вообще могла сейчас радоваться. Во всяком случае, сужение белого света до какой-то ясной точки, в которой был построенный на века дом, и яблоневые сады, и река Красивая Меча, — немного ее приободрило.
К тому же с этим решением были связаны понятные и последовательные действия. Надо было взять ключи от сретенского дома — Антонина Константиновна достала их из музыкальной шкатулки; когда она откинула крышку, колокольчики сыграли простую, прямо к сердцу прикасающуюся мелодию. Надо было позвонить на Казанский вокзал — оказалось, сегодня еще есть поезд, идущий через Лебедянь, и уходит он ночью. Надо было…
Надо было поехать на Ломоносовский и забрать вещи. И это надо было сделать до того, как Иван придет туда после работы. Лола знала, что он придет, и знала, что к этому времени должна исчезнуть. Она должна была исчезнуть из его жизни раньше, чем все, что произошло с ними этой ночью, приобретет дневные черты.
«Надо — значит, сделай, — говорила ей в детстве мама. — Не будешь решительная — будешь несчастная».
Мама в самом деле была человеком простых и решительных действий. Когда-то Лола даже сердилась на нее за это качество: ей казалось, что жизнь достойна более тонкого подхода. Но теперь она собиралась сделать все именно так — решительно, раз и навсегда.
Она хотела избавиться от всего, что произошло этой ночью, потому что понимала, что это обман — может быть, не зрения или слуха, но обман состояния, обман самоощущения. Она даже вспомнила, как это называется по-французски — трамбле, изменчивое впечатление. Во Франции это было утонченное и очень модное направление жизни: маскировать все вокруг под что-нибудь другое. Готовить курицу так, чтобы казалось, будто ешь грибы. Мужчинам преображаться на театральной сцене в женщин и наоборот.
И, конечно, почувствовать то, что она почувствовала сегодня ночью к совершенно чужому человеку, — было тем же самым изменчивым впечатлением, которое хорошо только где-нибудь… в театре. А в жизни все должно оставаться таким, какое есть на самом деле.
И это значит, что ее, Лолы, в жизни Ивана Леонидовича Шевардина быть не должно.
ГЛАВА 11
Василий заболел очень невовремя.
Конечно, другому человеку любая болезнь показалась бы несвоевременной, но он уже привык к тому, что приступ может начаться в любую минуту, а поэтому мог говорить себе: лучше бы не сейчас, хотя бы через неделю.
Нынешний приступ случился как раз накануне дочкиного четырнадцатилетия — еще более некстати, чем когда-то перед летними экспедициями. Тогда из-за этого ломались планы не только Ермолова, но и других людей. Теперь же Василию было жаль, что вместо подготовки ко дню рождения Лола то и дело заглядывает в спальню и спрашивает, как он себя чувствует и не надо ли ему чего-нибудь. В Оперном театре только что начался сезон, и Манзура не смогла уйти в отпуск или хотя бы взять отгулы, как она делала всегда, когда он болел. Поэтому Лола являлась из школы раньше, чем обычно — Василий догадывался, что она сбегает с уроков, — и не отходила от него ни на шаг.
— Да ничего мне не нужно, маленькая, — говорил он, когда она в очередной раз предлагала ему бульон или чай. — Я неплохо себя чувствую. Просто лучше отлежаться, тогда быстрее пройдет. Не волнуйся, не в первый же раз.
Конечно, девочка видела его приступы не впервые и вообще-то не должна была пугаться всего этого: его внезапной слабости, и невозможности подняться с кровати, и уколов, и лекарств… Она и не пугалась — она просто переставала жить всем, чем жила, когда он был здоров, и полностью переносила свою душу на его болезнь. А это было для Василия мучительно, потому что он не хотел тревожить ее душу своими унылыми проблемами. Она была — счастье, негаданный, поздний, драгоценный подарок судьбы, он готов был сделать все, чтобы уберечь ее от ударов, которые могла приготовить та же судьба, которая так неожиданно ее подарила. И понимал, что не многое способен для этого сделать из-за проклятого сердца, которое не позволяло ему рассчитывать на свои силы.
Пока не родилась Лола, болезнь не слишком расстраивала его. Конечно, сердила беспомощность во время приступов, но Манзура вела себя в это время так, как будто ничего естественнее, чем беспомощность мужа, и быть не может. Василий знал, что она не притворяется: способность его жены принимать жизнь такою, как есть, без сомнений и сетований, была абсолютно органичной. И она с ее глубокой, просто осязательной догадливостью наверняка знала, как мало он дорожит жизнью.
«Хороший летчик-испытатель из меня получился бы, — с усмешкой думал он о себе — отвлеченно думал, как о постороннем человеке. — Да бодливой корове…»