Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
Тело Ундола перестает дрожать…
Непостижимость случившегося или, может, неверное представление о моей собственной роли в этом деле погружают меня в какое-то нервозное состояние. Я безостановочно провожу дрожащей рукой по волосам, будто причесываю их, и все время повторяю:
— Ничего, ничего. Я здесь ни при чем. Я здесь ни при чем…
Отсидевшись дома и несколько успокоившись, через пару дней я выхожу на улицу. Пройдя мимо гастронома, подхожу к кинотеатру «Призыв» и останавливаюсь, наблюдая за бесшабашными воробьями, которые хорохорятся под весенним солнышком.
Внезапно передо мной вырастают пятеро моих бывших корешей. Игра закончена. Кабан идет на меня твердой походкой. На его
— Что бегаешь, ссучился, гад? — произносит Кабан угрожающе.
Мой резкий удар ногой в пах сгибает его пополам. Остальные на какой-то миг теряются. Я перебегаю Можайское шоссе и оказываюсь на кладбище.
На счету каждая секунда. Прячась за памятниками и склепами, пробираюсь к Москве-реке. Я хорошо знаю это кладбище. Мои кореша — не хуже. Но у них есть преимущество. Они могут опередить меня, пройдя к берегу подземным ходом. Быстрый взгляд налево, направо, бросок — и я лечу с обрыва к реке. Тут я натыкаюсь на Кроху. Меня обошли. Его финка у моего горла. Из-за дерева появляется Кожан.
— Мы тебя ждали, Волк, — обнажает он в улыбке гнилые зубы. — Иван с тобой хочет говорить.
По железнодорожному пути, проложенному по берегу реки, идут прямо на меня стройный светловолосый мужчина средних лет и четверо молодых крепких парней. Мужчина проходит мимо Крохи и, не поворачивая головы в его сторону, бросает:
— Оставь Волка! — А затем с ласковой улыбкой обращается ко мне: — Гена, родной, давно тебя не видел. Все хотел зайти, да недосуг. Дела все, дела… Боже, как время летит! Смотрю на тебя и глазам не верю, какой из возгоря жердяй вымахал! Не хворает ли твоя мать? — с шутовской заботливостью спрашивает он. — Такая женщина! М-м-м… Кто бы видел. В ледоход вплавь за бревнами!.. Вспомнил меня? По глазам вижу, вспомнил. Да, это я, твой крестный Иван Борисович Кречетов. Это я тебе кликуху Волк дал. И после этого, как крестный, я тебя и всю вашу семью из виду не выпускал.
Да, я его вспомнил. Я все вспомнил!
В войну котельная нашего дома не работала. Ее оборудование вышло из строя и восстановлению не подлежало. После войны дом планировали подключить к центральному отоплению. А пока его жильцы дрова для буржуек добывали где можно и где нельзя, в крайнем случае покупали на рынке. Но основной запас дров делался в период ледохода на Москве-реке.
Весна 1947 года. По реке вместе со льдом течение несет целые плоты. Кто имеет багры да лодки, подтягивает к берегу бревна десятками. А я вместе с мамой за все утро вылавливаю только три. Маму такое положение дел не устраивает. Раздевшись, она входит в ледяную воду. Знакомые и незнакомые люди, видя это, просят ее выйти на берег, кричат, ругаются. Ничего на нее не действует.
Мама вытаскивает на берег очередное бревно и, задыхаясь от напряжения, говорит:
— Сынок, ты здесь сиди и охраняй, а я буду поднимать лесины наверх.
Отдышавшись и одевшись, она взваливает бревно на плечо и, все больше и больше пригибаясь к земле, карабкается в гору. Этого я выдержать не могу. Мне почти девять лет, и я уже кое-что соображаю. Берег крутой, высота не меньше пяти метров. Зимой я с этой крутизны на лыжах лечу — дух захватывает. Я тоже хватаюсь за бревно, но поднимаю только один его конец, и то лишь до колен. От бессильной злобы я аж рычу.
— В тебе, возгорь, волк сидит! — обращается ко мне мужчина в ватнике, накинутом на солдатскую гимнастерку, и черных брюках, заправленных в сапоги. — Мать, что ли, бревно тащит?
— Мать! — отвечаю я.
— А как звать? — спрашивает незнакомец.
— Кого? — переспрашиваю я.
— И тебя, и мать, — уточняет он.
— Меня Генка, мать Александра Ивановна, а зачем вам? —
— Познакомиться хочу, — смеется мужчина. — А отца звать Василий Максимович, так?
— Так, — машинально отвечаю я.
— А чего мать одна ворочает? Не женское это дело. Где отец-то? — вновь интересуется незнакомец.
— В командировке он, — отвечаю я и краснею от стыда за свою болтливость. Сколько раз папа предупреждал меня ни с кем не говорить о нем и про него. А я трепло!
— Все воюет! А мать-то твоя, думаю, все-таки бревно втащит. Стерва! Ох, стерва! — восклицает незнакомец и хватается за затылок, по которому я врезал валявшейся рядом палкой. — Ты что, волчонок, очумел?!
— Не будешь мать мою обзывать! Не пяль глаза на нее! Вали отсюда! — ору я.
— Хорош, волчонок! Чуть подрастешь и точно волком станешь! — восклицает он без всякой злобы. — С сего дня ты Волк. [107] Это — кликуха твоя. И все должны знать, что дал ее я — Иван. — Он хлопает меня по плечу. — Я, Иван Борисович Кречетов. — И идет к так же одетым в полувоенную форму молодым людям, стоящим гурьбой почти у самой воды.
Смеясь и указывая то на меня, то на мать, он достает из лежащего на земле кожаного портфеля газету и расстилает ее. Затем выкладывает на нее бутерброды, ставит две бутылки водки и стаканы. Мужчины хохочут, пьют водку, закусывают и не спускают глаз с моей матери.
107
Волк — по преданиям, тотем русов. (Тотомизм — представление определенных групп людей о родстве между ними и отдельными видами животных.) Волк приходит на помощь Ивану — царевичу, волк спасает ребенка и приносит его в дом крестьянина и т. д. Рус и сам может обернуться волком, перекинувшись спиной через нож и таким же образом вновь принять человеческий облик.
И в тот момент, когда она наверху сбрасывает с себя лесину и садится на нее, они как по команде подходят ко мне. На пару берут по бревну и, поднявшись в гору, аккуратно укладывают лесины рядом с матерью. Несколько ходок, и весь лес наверху. Иван Борисович после окончания работы останавливается возле матери и очень почтительно, подкрепляя свою речь жестами, беседует с ней.
Мать взмахом руки подзывает меня к себе.
— Сынок, беги к дому. Эти добрые люди хотят перенести бревна прямо к нашему подъезду, — с радостью объявляет она.
Мы пилим дрова целую неделю. Добровольные помощники принесли нам в несколько раз больше лесин, чем мама выловила. «И откуда они их взяли?» — думал я тогда…
Все это проносится в моей памяти за секунду.
Голубые глаза Ивана Борисовича приобретают цвет металла. Голос становится жестким.
— Ты, говорят, запсиховал? Запсиховал, да? Молчишь! Есть один момент, который, я думаю, тебе интересен. Хутор под Валдаем помнишь? Тебе было лет пять или шесть, когда вы на нем жили. Там, на хуторе, твой папаша, как Бог, судьбу мне определил — быть бандитом. Он меня в моем же доме арестовал. Заодно и жену, как пособницу! А я сбежал. Я в тот же день сбежал! — Кречетов какое-то время молчит, опустив голову, и, как школьник, перекатывает ногой камешки. И вдруг его глаза впиваются в меня. — Отец твой жив, ты жив, твоя мать жива. Она тебе еще и братьев нарожала. А живы ли мои дочки, жена, я не знаю! Чудно! Вас я нашел, а свою семью нет! — Иван Борисович опять замолкает. Глаза его гаснут, широкие плечи опускаются, и весь он как бы сникает. — Ты, Волк, не один, а я совсем один, — чуть слышно шепчет Кречетов. Зрачки его становятся почти белыми. — Что, шкет, молчишь? А тебе и сказать-то нечего. Я играю с тобой, играю! Я выбираю время, момент, чтобы сделать твоему отцу особенно больно.