Антология осетинской прозы
Шрифт:
Шакро лежал на земле, а Агали всей своей тяжестью навалился на него, стиснул так, словно собирался не на лопатки положить усатого Шакро, а вогнать, вдавить его в землю, как телега вдавливает в мокрую от дождя землю камень; только Шакро не поддавался, извивался, пытаясь вывернуться из-под Агали, сбросить с себя многопудовый груз его тела; и пока они клубком перекатывались в траве, Шмидт, стоя на четвереньках, ползал вокруг них, пригибая к земле голову, словно что-то потерял, а теперь отыскивал, и хотя ему как судье полагалось оставаться бесстрастным, всем своим видом выражал нетерпение, в то время как толпа и вовсе разбушевалась, орала так, будто конец света настал, и я только потом это понял, а в тот момент визжал и размахивал руками вместе со
Круг распался, мы ринулись туда, где Агали все еще лежал, подмяв под себя усатого Шакро, но даже после того, как Агали встал и, отбиваясь от ликующей толпы, пытался сделать невозможное — привести в прежний вид изодранную в клочья косоворотку, Шакро продолжал лежать, раскинув руки, и волосатая грудь его прерывисто вздымалась и опускалась. Наконец он сел, уставился в землю невидящим, немигающим взглядом, потом замотал головой, будто только что проснулся и стряхивал с себя сон. Тут зурнач и доулист подбежали к нему, с трудом поставили на ноги и, поддерживая с двух сторон, повели туда, где дожидалась роскошная коляска, запряженная парой красавцев гнедых. Посмотреть со стороны, так словно бы они вели с кувда, пиршества, подвыпившего гуляку, и, как рассказывал потом хромоногий Тим все тому же Пипо, в тот момент Шакро и Агали будто бы поменялись ростом, так что теперь не Шакро, а Агали казался выше на два-три пальца, и это если мерить не по его худеньким, Тимовым костяшкам, а по пальцам самого Агали.
Вдруг Шакро точно взбесился: то он шел, понурив голову, едва переставляя ноги, а тут дернулся из всех сил, раскидал по сторонам своих музыкантов и стал колотить головой о коляску, будто хотел расшибить ее:
— Вай ме, я голыми руками мэдведя душил… Вай ме, голыми руками, вот этими руками душил… Вай ме!.. — и рухнул как подкошенный в коляску.
Гнедые рванули, понесли по пустырю, так, что музыканты едва успели опомниться и вспрыгнуть на подножку, и коляска исчезла в клубах пыли.
— Ай, погоди, не уходи, дай наглядеться на тебя… — вслед коляске пропел старик Сурен и, по-молодецки вскинув руки, прошелся на носках по кругу.
А потом в той стороне, куда укатил фаэтон, опять поднялось облако пыли и понеслось прямо на нас, и на этот раз не успели гнедые остановиться, как Шакро соскочил с фаэтона, направляясь к Агали, который, стоя в окружении поклонников, все еще тщетно пытался соединить лохмотья своей косоворотки. Шакро протянул к нему растопыренные пятерни обеих волосатых рук:
— Я вот этими руками мэдведя душил, в лесу его встретил, сильный мэдведь был, молодой, только не сильнее, чем ты. Ты — настоящий мэдведь, а он тэленок. Мэня дома побороть никто не может, все боятся, говорят, Шакро голыми руками мэдведя убил, только это не мэдведь, ты — настоящий мэдведь, молодой, сильный, красивый. Хочешь, я тэбе коня подарю, молодой конь, хороший, от Шакро подарок будет, езди на здоровье!
И стал распрягать гнедого красавца из упряжки. Только зря он это делал, гнедого-то пришлось обратно впрягать, и не потому, что Агали отверг подарок усатого Шакро, он даже о своей разорванной косоворотке позабыл, когда увидел перед глазами гнедого, только вот ни погарцевать, ни даже проехаться на этом жеребце Агали не довелось, и опять-таки не потому, что конь был тому виной или он сам не был обучен ездить верхом. Тому бы коню — да другого всадника, а Агали — да другого коня, но тот, другой конь, появился у Агали потом, когда хромоногий маленький Тим вымахал уже по пояс Агали, и пригнал коня для Агали из Кабарды дядя, не то Бимболат, не то Касполат. А гнедого жеребца Шакро пришлось опять в упряжку впрягать, потому что Агали на нем только три шага и успел сделать, как конь присел на задние ноги, точно на круп ему мешки с камнями взвалили, и сколько Шакро ни подкручивал ему хвост, так и не смог подняться, и Агали слез с
— Вай ме, тэбе не конь — слон нужен! — А собравшись уезжать, опять повторил: — Тэбе не конь — целый слон нужен! — и опустив руку на плечо Агали: — Приезжай в гости в Казбэги, найдем слона. Хороший слон будет, молодой, красивый, сильный, как ты, доволен останешься. От Шакро подарок будет, езди, катайся на здоровье!..
Следом за коляской бежали Чермен, я и хромоногий Тим. И даже не следом, а рядом с коляской, потому что кроме кучера, усатого Шакро и двух музыкантов в ней теперь сидели еще и провожающие — Агали, сапожник Сурен и белокурый Шмидт — всего семь человек, и трое из них — великаны, так что коляска пригибалась почти до земли и едва тащилась. Вот только у Осетинской церкви, будто на крыльях, понеслась с горки вниз, и мы поотстали, услышали лишь, как на спуске застучали доули и тонким голоском отозвалась зурна. Старик Сурен потом рассказывал, что так, с музыкой, они катили до самого Реданта, здесь и расстались с усатым Шакро, только приехали они туда после полудня, а расставались уже в сумерках, и тут даже маленькому Тиму, должно быть, стало ясно, что остаток дня они не воробьев по саду гоняли. И старик Сурен клялся всеми святыми, что Шакро, Агали и Шмидт втроем выпили все вино, сколько его нашлось в погребах чайханы «Нэ уэжай, голубчик мой», сколько другому смертному хватило бы на год. Выпить выпили, а опьянеть не опьянели, будто не вино, а воду пили, хотя столько пить — можно и от воды опьянеть. Слушая Сурена, Ирбек, продавец винного ларька, только головой качал: шутка ли, выпить столько вина и остаться трезвым!
Изатбек Цомартов
НА ГОРЫ СВЕТ ЛУНЫ ЛОЖИЛСЯ
Рассказ
Старик медленно взбирался по горному склону. Острые колючки терновника, будто кошачьи когти, цеплялись за его старые вылинявшие галифе, норовя вырвать клок, вонзиться в усталое тело. А утомился он сильно. Ноги подкашивались, но старик упрямо шел.
Какие-то внутренние голоса нашептывали:
«— Не останавливайся! Не оглядывайся назад, — не то воля твоя ослабнет, и…
— И что? — перебивал другой голос.
— Что — «что»? С пустыми руками в село возвращаться нельзя… Еще до захода солнца ты должен быть возле Орлиного гнезда, чтобы засветло найти целебную траву. Ты обязательно должен ее найти. Впрочем, можешь и вернуться. Ведь тебя туда никто не гонит. Разве это какая-то повинность? Вернись и никто даже не упрекнет. Приляг вон там, на зеленой лужайке, отдохни в тени, а потом вместе с вечером придешь в село…»
Ну нет! Он должен добраться до вершины горы. Должен убедиться, что еще крепок. Лишь там, на вершине, он полнокровно ощущал жизнь. Лишь там, где, стуча рогами, бьются упрямые туры, его сердце наполнялось надеждой…
Возможно, нынче он в последний раз отправлялся в этот путь. «В п о с л е д н и й р а з». Как эти слова печалят сердце! Нет. Он не хочет с этим смириться. Он еще будет глядеть на мир с вершины вон той скалы. Жизнь так просто не обрывается.
Размышления отвлекли его, и старик пошел совсем медленно, но, спохватившись, прибавил шаг.
«Обязательно надо идти, — пока ноги послушны, пока кровь струится в жилах… Болат с полдороги не привык возвращаться…»
Колючий терновник остался позади, но теперь узенькую тропку обвивал жесткий плющ.
Если бы Болат был молод, разве плющ — препятствие? Он ходит по этим тропам, едва оставив колыбель. И кажется, нет здесь места, где бы ни ступали его босые, израненные острыми камнями ноги. А горы не утомили его, нет. Чем дольше Болат живет на свете, тем горы ему милее, тем больше он привязывается к ним.
Годы… годы… Болат забыл, сколько лет живет в объятиях гор. Да он толком и не знает, сколько ему самому лет. Мать говорила, что появился он на свет как раз, когда она с его отцом сажала картошку. А в какой это год они сажали картошку? Поди разберись.