Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 18. Феликс Кривин
Шрифт:
Входит Дульсинея. Муж сразу умолкает.
Дульсинея. Вот она, участь женская: все пригорело. Вам, мужчинам, этого не понять. Пока за молоком проследишь, суп выкипит, пока тесто замесишь, молоко сбежит. И посуда три дня немытая, — вот они, женские дела. (Мужу.) Пойди суп помешай. Когда закипит, всыплешь картошку. Только почистить не забудь. Соли ложку столовую… Только грязную ложку не сунь, помой сперва. Ты понял? (Санчо.) Он понял.
Муж подбирает дрова и уходит. Дульсинея садится на скамеечку, опять принимается за свою кофту.
Дульсинея.
Санчо Панса. А потом я закрыл ему глаза…
Медленно идет занавес. На фоне музыки, которая звучит то тише, то громче, слышны отдельные фразы.
Дульсинея. Ах, Санчо, вы опять разрываете мне сердце! Прошу вас, вернитесь к тому месту, где вы встретились с этим рыцарем…
Санчо Панса. Он сказал: «Сеньор, если вы не разделяете…»
Дульсинея. Я была глупой девчонкой, Санчо…
Дальнейшие слова звучат уже при закрытом занавесе. У левой кулисы появляется Муж. В одной руке у него щетка, в другой ведро. Печально опустив голову, он идет к правой кулисе, словно иллюстрируя звучащие в это время слова.
Голос Санчо Пансы. Алонсо Кехана, Дон-Кихот, славный рыцарь Печального Образа!..
Голос Дульсинеи. Все, Санчо, все, что происходит на свете, происходит от любви!
Комедия масок
Простак, Убийца и Король, играя без подсказки, со временем входили в роль и привыкали к маске.
И, даже кончив свой спектакль и сняв колпак бумажный, держался простаком Простак, Убийца — крови жаждал, Скупой — копил, транжирил — Мот, Обжора — плотно ужинал, Любовник — все никак не мог вернуться к роли мужа…
И не поймешь в конце концов — где правда, а где сказка. Где настоящее лицо, а где — всего лишь маска.
Йорик
Мне хочется во времена Шекспира, где все решали шпага и рапира, где гордый Лир, властительный король, играл не выдающуюся роль; где Гамлет, хоть и долго колебался, но своего, однако, добивался; где храбрый Ричард среди бела дня мог предложить полцарства за коня, где клеветник и злопыхатель Яго марал людей, но не марал бумагу; где даже череп мертвого шута на мир глазницы пялил неспроста.
Мне хочется во времена Шекспира. Я ровно в полночь выйду из квартиры, миную двор, пересеку проспект и — пошагаю… Так, из века в век, приду я к незнакомому порогу. Ссудит мне Шейлок денег на дорогу, а храбрый Ричард — своего коня. Офелия, влюбленная в меня, протянет мне отточенную шпагу… И я поверю искренности Яго, я за него вступлюсь, презрев испуг. И друг Гораций, самый верный друг, меня сразит в жестоком поединке, чтобы потом справлять по мне поминки.
И будет это долгое — потом, в котором я успею позабыть, что выпало мне — быть или не быть? Героем — или попросту шутом?
Панург
— Панург, друг мой, — сказал брат Жан, — пожалуйста, не бойся воды! Твое существование прекратит иная стихия.
Всем известно — кому из прочитанных книг, а кому — просто так, понаслышке, сторонкой, — как бродяга Панург, весельчак и шутник, утопил всех баранов купца Индюшонка. После торгов недолгих с надменным купцом он купил вожака, не скупясь на расходы. И свалил его за борт. И дело с концом. И все стадо послушно попрыгало в воду.
Ну и зрелище было! И часто потом обсуждал этот случай Панург за стаканом. И смеялся философ, тряся животом, вспоминая, как падали в воду бараны.
Но одно утаил он, одно умолчал, об одном он не вспомнил в застольных беседах: как в едином порыве тогда сгоряча чуть не прыгнул он сам за баранами следом. Он, придумавший этот веселенький трюк, испытал на себе эти адские муки, когда ноги несут и, цепляясь за крюк, не способны сдержать их разумные руки. Когда знаешь и помнишь, что ты не баран, а что ты человек и к тому же — философ… Но разумные руки немеют от ран, от жестоких сомнений и горьких вопросов…
А теперь он смеется, бродяга хмельной, а теперь он хохочет до слез, до упаду… Но, однако, спешит обойти стороной, если встретит случайно на улице стадо.
Сии малые
«Горе тому, кто соблазнит единого из малых сих!»
Соблазненные такими речами, сии малые захотели большего.
Они обивали высокие пороги, высиживали в приемных, предъявляли справки о том, что они действительно малые.
Власти предержащие выслушивали их со вниманием.
— Вы добрые малые, и горе тому, кто вас соблазнит! — говорили предержащие власти и выдавали малым самые лестные характеристики.
— Вы добрые малые… — говорили они и заверяли характеристики своими подписями.
Но время шло, воздавалось кесарю кесарево, богу богово, а добрым малым никто ничего не воздавал. И они сидели в приемных с заверенными характеристиками.
Овцы и козлища
Стали отделять овец от козлищ.
— Ты кто есть?
— Овечка.
— А откуда рога?
— Честным трудом добыты.
— А борода?
— В поте лица нажита.
— Проходи, проходи, овечка!
Отделяют дальше.
— Ты кто?
— Овечка.
— Где ж твоя борода?
— Беда ободрала.
— Где ж твои рога?
— Нужда обломала.
— Проходи, проходи, овечка!
Проходят козлища, лезут, прут, нагоняют страх на честных овечек. «Ох, трясутся овечки, — трудные времена пошли! Не знаешь, когда бороду отпускать, когда постригаться!»
К истории необитаемости
Когда количество краж на острове превысило количество всех остальных деяний, возникла идея выбирать воров демократическим путем, на основании прямого, равного и тайного голосования. Чтобы воровали не все, а лишь те, кто будет облечен доверием народа.
Избирательная кампания носила поистине всенародный характер. Полиция сбилась с ног. Коррупция сбилась с ног. Но выбрали самых достойных, самых известных органам правосудия.
Однако и те, которых не избрали, не прекратили своей деятельности. Они только не могли делать это открыто, всенародно, как народные избранники. И зарплату им за это никто не платил, и не было у них статуса неприкосновенности, который защищал бы их от закона.