Антология сатиры и юмора России XX века. Том 32. Одесский юмор
Шрифт:
А однажды нас оповестила: Шостакович. Что ни лето, наезжал в Москву, потому что страшно любил эти белые ночи.
Рейва!
Это где же, выходит, эти белые ночи?
И если б только ночи – это ладно. Но ведь речь-то о глубинном смысле!
Да, бывало. Откровенно заливала. Но в этот вечер Рейва превзошла.
А я за точность могу и Родину продать. И это не из принципа. А просто воспитание такое. Что мне делать? Я строчу своим интеллигентным почерком: «Их пять». И хватит, их же пять. Краткость – сестра таланта. Больше мне ей нечего сказать…
И дальше Рейву я уже не слушаю. Потому что верить ей нельзя, «глубинный смысл».
Вступительным словом, изложенным колыбельной прозой, Людмила Рейва довела до неприличия первую скрипку Вайнштока. Он отчетливо захрапел. Но, одержимая, она не замечала.
На сороковой минуте вступительного слова, когда за Вайнштоком потянулись остальные, Людмила Рейва быстренько свернулась и, представив оркестрантов, обратным ходом со сцены исчезла.
И пошел, и полился Четвертой симфонией Брамс. Но мне не до симфонии вообще. Какой мне Брамс, когда я никакой: записка! Где она блуждала, я не знаю, но к адресату так и не дошла.
Антракт. Все выходят, разминают косточки, не дают заветриться буфету. А я даже не пошел себя размять, я на месте – грустный, как больной. Я бы ушел. Ушел бы прочь куда подальше, но! Я очень люблю дни рождения, очень. А юбилеи – так вообще.
Итак, второе отдано под Вагнера. Сколько было зрителей, не знаю. Но по меньшей мере в трети зала был полный аншлаг.
Оркестр укрупнили: медь, ударные, удвоенные струнники… Потому что Вагнер – это сила, это мощь. И это, извините, безумие: наша сцена такого не выдержит. Я не знаю, как они усядутся. Уселись.
Где же Рейва?… О, идет! Наперевес со вступительным словом. Лектор Людмила музыковед Ильинична наш лауреат всесоюзного конкурса Рейва. Продираясь сквозь скелеты пюпитров, вступая в конфликт со смычковыми. Продралась, опять сделав хорошую осень.
Стоя перед нашим нехитрым аншлагом, она умильным взглядом обвела народ и лучезарно улыбнулась: мол, какая долгожданная встреча! Настроились, затихли инструменты. Выжидательная тишина заполонила всех и вся…
Собравшись с мыслью, с невероятным душевным подъемом она нам выдала Вагнера:
– Вагнер! – и на просторной груди скрестила свои маленькие ручки. – Какой глубинный смысл… – И вдруг: – Что? А? Что такое?
Вижу: ей из зала тянут. Сомнений быть не может – это я. Моя записка досказать ей не позволила.
– Товарищи, – говорит в предвкушении Рейва, – ой, тут нам, кстати, поступило!
Ну, разумеется, кстати. Еще б не разумеется! Как говорится, вам письмо, пляшите. Но – извините, тут она при исполнении. Раскрывает с превеликим любопытством, так бережно, как ракушку, и, ага, «позвольте огласить». Все: ну конечно, почему не огласить?
Читает в зал:
– Их пять.
В зале дружно наступила тишина. Немая сцена вышла образцовой. Оркестр – как народ: он безмолвствует. И никто же ни черта не понимает. Рейва тоже здесь неподалеку. Где стояла, впала в ступор. Она диву дается, не особо и скрывая.
– Товарищи, – говорит, – вот тут поступила записка. Вы о ком, товарищи, «их пять»? – и пожимает плечами. Казалось, ну чего же проще, их пять – и все понятно, но не Рейве. – Вы о ком, «их пять»? Если о Вагнере, то он один, он Рихард, тут вы, извиняюсь, ошибаетесь. А пять? Ну не знаю, – она тянула время, она не понимала содержания записки. – А-а! – наконец она вздохнула облегченно. Неужели до нее дошло?! – А-а, – говорит, – я догадалась. Вы имеете Штрауса, – она лучше догадаться не могла. – Действительно, Штраусов пять! Штраус-отец, Штраус-сын, Штраус… – думаю, сейчас из наших кто-то ляпнет: «Святой дух», и вновь мы отступим от истины. Но нет, Донецк на высоте, в отличие от Рейвы, это факт. – В общем, Штраусов пять, но речь сегодня все же не о них. Сегодня Вагнер, он один, он, этот, Рихард. И мы ему справляем юбилей, – так умела только Рейва. – Итак, Вагнер! – она собралась с мыслью. – Какой глубинный смысл…
Я понял: отмолчаться будет дико. И с места – Брамсом – я вношу ей ясность:
– Брамс!
Подсказка? Еще бы! Но акустика такая, хоть святых выноси – не услышат. Словом, акустическая яма.
Рейва, естественно:
– Что? – всматриваясь в зал. – В чем дело, товарищ? Вам плохо?
И тут я поднимаюсь во весь рост – и оглашаю окрестности громче:
– Брамс! – я не могу молчать! Чтоб она не путала со Штраусами.
А она, вы знаете, она мне говорит с такой обидой:
– А что вы на меня кричите? – и подернулась слезой. – Сегодня праздник: Вагнер, Брамс! – во-во, уже теплее: Брамс. – Все сидят со словами: спасибо – а вы…
Я тактично что есть силы рявкнул:
– БРАМС!
До нее дошло, но, очевидно, в искаженном свете. Женщина! Она ведь и на сцене будет женщина. И на мое «Брамс» она мне представляется:
– А-а, очень приятно! А я – лауреат всесоюзного конкурса Людмила Ильинична Рейва, будем знакомы!
Публика заметно оживилась. Выходит, Рейва ей удачно пошутила. А я остался полным идиотом.
Я заметил: когда я в ударе, то я не в себе:
– БРАМС! ПЯТЬ! БУКВ! КАКОЙ ГЛУБИННЫЙ! СЛЫШИТЕ?! – уже чеканю, как Монетный двор, и – о, вот тут она услышала.
– Хватились, – отпарировала Рейва, человек большого, но недалекого ума, и иронически соорудила книксен. – Брамса мы закрыли первым отделением, – так, как будто он идет по накладной. Все в ее поддержку засмеялись, будто я действительно проснулся, но отделением позже. – А во втором отделении исполняется сто семьдесят Вагнеру, который Рихард, который «Тангейзер», который «Риенци», который «Лоэнгрин», собственно, вступлением к «Лоэнгрину», в смысле к третьему действию, мы, пожалуй, и откроем наше второе, в смысле отделение, в общем, концерта… На сцене – симфонический оркестр Донецкой… имени… Дирижер… Лауреат… Всеукраинского… Итак, Рихард Вагнер… Попрошу аплодисментами…
В душе я скрежетал всеми шестеренками. И я еще раз с места:
– Брамс – пять букв!
– Да он же пьяный! – кто-то прошуршал.
А я был трезвый, как в тылу врага.
– Так, – не выдержала Рейва, – я, кажется, уже теряю терпение. У нас такой юбилей, Вагнер, Брамс! Девочки, прошу! – и кому-то в зале помахала. – Вера, Валя!
«Девочки, прошу!» – но кто они такие, эти девочки?
И вот появляются бабки, две бабки крепкой бойцовской породы, что-то вроде службы безопасности, Валя и Вера, которые чуть что, так очень даже быстро. Подлетают, дюжие Вера и Валя. Еще им по метле, и все в порядке. Естественно, им что Вагнер, что Брамс, лишь бы не было войны. Они хватают меня под руки и приглашают прочь на выход.