Антология сатиры и юмора России XX века. Том 32. Одесский юмор
Шрифт:
Позавчера ел тельное. Странное блюдо! Тельное. Съел тельное, надел исподнее и поехал в ночное. Идиллия.
Полное медицинское счастье. Дом отдыха милиционеров. По вечерам они грустно чистили сапоги все вместе или с перепугу бешено стреляли в воздух.
Пролетарская красная розаРасцветала в публичном саду,И дрожала она, как мимоза,Тщетно ждя своего череду.Шолом-Алейхем приезжает в Турцию. «Селям алейкум, Шолом-Алейхем», –
Сторож при морге говорил: «Вы мертвых не бойтесь. Они вам ничего не сделают. Вы бойтесь живых».
Пижон, на висках которого сверкала седина. На нем была синяя рубашка, лимонный галстук, бархатные ботинки. Весь куб воздуха, находящийся в комнате, он втягивал в себя одним дыханием. После него нечем было дышать, в комнате оставался лишь один азот.
«Надо портить себе удовольствие, – говорил старый ребе. – Нельзя жить так хорошо».
Все пьяные на улице поют одним и тем же голосом и, кажется, одну и ту же песню.
«Мишенькины руки панихиды звуки могут переделать на фокстрот».
Потолстеть скорее чтобы,Надо есть побольше сдобы.Анекдот о петухе, которого несут к часовщику, потому что он стал петь на час раньше.
Выскочили две девушки с голыми и худыми, как у журавлей, ногами. Они исполнили танец, о котором конферансье сказал: «Этот балетный номер, товарищи, дает нам яркое, товарищи, представление о половых отношениях в эпоху феодализма».
– Кому вы это говорите? Мне, прожившему большую неинтересную жизнь?
Почти втрое или более чем вдвое. Но все-таки сколько это? И как это далеко от точности, если один математик о тридцать шестом годе выражался так: «У нас сейчас, грубо говоря, тысяча девятьсот тридцать шестой год». Грубо говоря.
«Продажа кеп». Веселое и вольное правописание последнего частника.
Пусть комар поет над этой могилой.
А это, товарищи, скульптура, называющаяся «Половая зрелость». Художественного значения не представляет.
Был у него тот недочет, что он был звездочет.
Марк АврелийНе еврей ли?«Ты меня совсем не любишь! Ты написал мне письмо только в двадцать грамм весом. Другие получают от своих мужей по тридцать и даже пятьдесят грамм».
Пьяный в вагоне беседовал со своим товарищем. При этом часть слов он говорил ему на ухо, а часть произносил громко. Но он перепутал – приличные слова говорил шепотом, а неприличные выкрикивал на весь вагон.
Вчера была температура, какой не было пятьдесят лет. Сегодня – температура, которой не было девяносто два года. Завтра будет температура, какая была только сто шестьдесят шесть лет назад, в княжестве Монако, в одиннадцать часов утра, в тени. Что делали жители в это утро и почему они укрывались именно в тени, где так жарко, – ничего не сказано.
Он вошел и торжественно объявил: «Мика уже мужчина».
Ноги грязные
Напился так, что уже мог различать мелкие чудеса.
Любовь к этим словам неистребима. Глубоко, на дюйм врезаны они в кору деревьев.
– Кто идет?
– Дождь!
(старинная поговорка)
Торопитесь, через полчаса вашей даме будет сто лет.
Ни пером описать, ни гонораром оплатить.
Обвиняли его в том, что он ездил в баню на автомобиле. Он же доказывал, что уже 16 лет не был в бане.
Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащему.
«В погоне за длинным рублем попал под автобус писатель Графинский». Заметка из отдела происшествий.
Раменский куст буфетов. Куст буфетов, букет ресторанов, лес пивных.
Началось это с того, что подошла к нему одна девушка и воскликнула: «Знаете, вы так похожи на брата мужа моей сестры». Потом какой-то человек долго на него смотрел и сказал ему: «Я знаю, что вы не Курдюмов, но вы так похожи на Курдюмова, что я решился сказать вам об этом». Через полчаса еще одна девушка обратилась к нему и интимно спросила:
– Обсохли?
– Обсох, – ответил он на всякий случай.
– Но здорово вы испугались вчера, а?
– Когда испугался?
– Ну, вчера, когда тонули!
– Да я не тонул!
– Ой, простите, но вы так похожи на одного инженера, который вчера тонул!
«Двенадцать часиков пробило.Вся публичка домой пошла.Зачем тебя я полюбила,Чего хорошего нашла».1925–1937
Владимир Жаботинский
Белка
Было мне тогда семь лет, а теперь шестьдесят;
легко высчитать, когда это случилось. Жил я в предместье крупного приморского города, у тетки-вдовы. В городе, в числе прочих неудобств, была двухклассная школа, основанная двумя барышнями. Публика смотрела на это учреждение косо: впоследствии я сообразил, что оно было, вероятно, создано с передовыми намерениями – барышни, по-видимому, начитались книжек. Нам, детям, велено было звать их не по имени-отчеству, а просто Катя и Маруся. Катя поставляла всю науку для первого класса, Маруся – для второго. Переходных экзаменов не было: просто иногда врывалась в первый класс Маруся, вдруг, посреди урока, и объявляла указ о том, что такие-то через «е» и такие-то через «я» переходят во второй; и оглашенные, забрав книжки и свертки с завтраком, «переходили» – причем обыкновенно стоял вой, ибо Катя числилась доброй, а Маруся напротив. Из вышеупомянутой вариации правописания вытекает, что школа была смешанная. Это и была главная причина, почему на нее косились. Многие недоумевали, как могло правительство разрешить училище – по выражению местного остряка – для мальчиков и девочек обоего пола. Но школ было мало, и потому у отважных барышень была целая толпа учеников, включая меня и Белку.