Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22

Семенов Юлиан Семенович

– Ни марок, ни спичечных этикеток мы не собирали, романов не заводили, – сердито говорил Свечников. – Эсперанто нам нужен был не для этого. Мы жили совсем не так, как вы, по-другому.

– А как? – спросила носатая девушка с зеленой лентой в прическе.

– Кун бруста вундо… Со свинцом в груди.

– Дословно – «раненый в грудь», – вставила Майя Антоновна.

– А Ида Лазаревна рассказывала, – сообщила та же нахальная девушка, – что у вас с ней был роман.

– Это не так называется, – сказал Свечников.

– Еще она пела мне вашу любимую песню.

– Какую?

– Про

красноармейца, у которого злые чехи убили мать и отца, а сестру взяли в плен, но он ее освободил. Помните?

– Нет.

– Я запомнила два последних куплета.

– И можете спеть?

– У меня плохой слух. Но прочесть могу.

Девушка поправила свою ленту и прочла:

Я трое суточек старался, Сестру из плена выручал. С сестрой мы в лодочку садились И тихо плыли по реке, Но вдруг в кустах зашевелилось, Раздался выстрел роковой. Сестра из лодочки упала, И я остался сиротой.

Никогда в жизни Свечников не слышал этой песни, но нехитрая мелодия легко угадывалась, слова сами ложились на звучавший в нем распев, и выстрел роковой отозвался в сердце мгновенным сознанием своего сиротства. Никого нет, все умерли, он один остался в лодочке, сносимой неумолимым течением. За ним гнались злые чехи, а впереди не было ничего, кроме тьмы, во мраке слышался гул уже близкого моря, и дующий оттуда соленый ветер наполнял рот вкусом крови.

На улице было совсем светло, ночи белые, но шел девятый час. Милашевская к Вагину еще не заходила.

Надя с растекшейся на коленях кошкой рассказывала, как при Колчаке у них на квартире стоял бело-чех из дивизии Чечека, он говорил, что чешские кошки откликаются не на «кис-кис», а на «чи-чи-чи».

– А на эсперанто как их подзывают? – ехидно спросила она.

– Никак, – сказал Свечников, принимая от бабушки Вагина стакан отдающего рыбой чая.

Мимоходом подумалось, что вопрос не так уж смешон, как могло показаться Варанкину или Иде Лазаревне с их еврейским снобизмом. Ни сам Заменгоф, ни его сподвижники не озаботились тем, чтобы кошки, куры, гуси, козы имели бы свои призывы, обращенные к каждому виду в отдельности. Скудость сельскохозяйственной лексики была ахиллесовой пятой эсперанто. В будущем это могло затруднить его проникновение в толщу крестьянских масс.

– Соседка у нас, – говорил Вагин, рассматривая на просвет стакан с грязно-желтой жидкостью, – чайные выварки собирает по домам, сушит, смешивает с нормальным чаем, фасует и продает. Пропорция в лучшем случае два к одному. А она вот, – указал он на бабушку, – добрая душа, наши же выварки у нее покупает.

– Раз только и было, – засмеялась бабушка. – Пожалела ее.

– Генька за выварками придет, ты ему сразу вместо них деньги отдай, – посоветовал Вагин. – Всем будет лучше.

Пока

он развивал эту тему, появилась Милашевская.

– Благодарю, я на минутку, – отказалась она, когда ей предложили присесть и выпить чаю. – Ужасно устала, мечтаю об одном – пораньше лечь спать.

Сумочка, приготовленная к ее визиту, одиноко лежала на окне. Милашевская щелкнула замочком, быстро перебрала содержимое, и у нее вытянулось лицо.

– Ничего отсюда не брали?

– Нет-нет, – быстро ответил Вагин.

– Не хватает одной вещицы.

– Какой? – напрягся Свечников.

– Такая маленькая ручка из гипса… Она была здесь. Не понимаю, почему ее нет.

– Что за ручка?

– Я вам говорила, у Зиночки был сын, Сашенька. Он умер. Это гипсовый слепок его руки. Зиночка всегда носила его с собой.

В ту же секунду Свечников понял природу видения, вспыхнувшего перед ним накануне в этой же комнате, за этим же столом. Источником был Печенег-Гайдовский, сцена в часовне на кладбище. Все пункты под номерами и буквами, которые вчера, в зале Стефановского училища, он красным или синим грифелем записал на обороте листа с «Основами гомаранизма», были, конечно, из той же оперы. Полный бред! Мертвый мальчик шевельнул рукой, и вся конструкция рухнула, как Вавилонская башня.

Строить ее он начал, видимо, в тот момент, когда заметил, что эта гипсовая ручка – левая. У Печенега-Гайдовского заговорщики отрубали эсперантистам правую кисть, на этом фундаменте всё и воздвиглось. Если перчатку с правой руки вывернуть наизнанку, ее можно надеть на левую, и наоборот. Кладбищенская часовня превратилась в октаэдр с прозрачным куполом, организация «Рука Судьбы» обернулась братством амикаро.

– Я должна была положить эту ручку Зиночке в гроб, но вспомнила о ней только на поминках, – вздохнула Милашевская. – Интересно все же, куда она могла деться. Надо будет поискать у Зиночки в уборной. Может быть, там осталась.

– Зачем она вам? – спросил Свечников.

– Если встречу Алферьева, отдам ему.

– Не встретите… Он вчера застрелился при аресте.

– Господи!..

Милашевская присела к столу, машинально взяла стакан с чаем, но не пила, лишь грела об него руки, словно пришла с холода, а не с июльской жары.

– Он был бесстрашный человек, – сказала она, глядя в стакан. – Зиночка мне рассказывала, что его матери делали кесарево сечение. Говорят, у таких людей нет страха смерти. Не знаю только, хорошо это или плохо.

Слушая, Свечников опять, как вчера, почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он ощущал на себе чей-то взгляд, не принадлежавший никому из сидевших в комнате, и в то же время понимал, что на самом деле это не более чем воспоминание. Почему-то оно второй раз возникло именно здесь, за этим столом.

Вместе с Вагиным вышли проводить Милашевскую. Улица была пуста, перед калиткой дома напротив стояла белая коза с обломанным рогом, с чернильной меткой на заду, с репьями в свалявшейся под брюхом шерсти. Она задирала голову, доискиваясь, видно, до причины, мешающей хозяевам повернуть щеколду на калитке. Обида слышалась в ее блеянии – мол, вот я пришла и сыта, насколько можно быть сытой в наше несуразное время, и вымя мое полно молоком, а меня не впускают.