Антология современной французской драматургии. Том II
Шрифт:
И перестаньте постоянно держать меня за дурака!
Пусть делают что хотят, я больше не хочу ничего, хотел оказать услугу, но ошибся, он сказал, что хочет уехать, опять я виноват, во всем виноват, ну нельзя же так, это несправедливо, не может быть так, что вы всегда правы, а я всегда виноват, так быть не может.
Я только сказал, хотел сказать, без всякой задней мысли, хотел только сказать…
ЛУИ. Не плачь.
АНТУАН. Только тронь — убью.
МАТЬ. Оставь его, Луи, не трогай.
КАТРИН.
ЗАКАДЫЧНЫЙ. Я того же мнения.
СЮЗАННА. Антуан, посмотри на меня, Антуан, я ничего плохого не хотела.
АНТУАН. Со мной все в порядке. Мне очень жаль, я просто устал, не знаю даже от чего, я всегда ощущаю усталость, уже давно, думаю, что превратился в усталого человека, не от работы, часто считают, что устаешь от работы или от забот, деньги тоже, не знаю, нет, я страшно устал, не знаю, как сказать, страшно устал сегодня, за всю свою жизнь ни разу не уставал так, как сегодня.
Я не хотел быть противным, как это ты сказала? Грубым, я не хотел быть грубым, я по натуре человек не грубый, это вы считаете меня таким, вы даже не смотрите в мою сторону, а говорите, что я грубый, но я не такой и никогда таким не был, ты так сказала, и можно было подумать, что это с тобой и со всеми — со мной все в порядке, мне очень жаль, но теперь уже лучше — что это с тобой, по отношению к тебе, ко всем, и к Сюзанне, и еще к детям был я груб, как если бы меня обвинили в том, что я плохой человек, способный на преступление, но это не так, и это несправедливо.
Когда мы были детьми, он и я, Луи, ты должен вспомнить, он и я, она так сказала, мы всегда дрались, и всегда побеждал я, всегда, потому что я сильнее, потому что я был крепче, что ли, не знаю почему, а возможно, и потому, что этот вот, и в этом все дело, — это только что пришло мне в голову, но так оно и есть — этот вот позволял себя побеждать, нарочно поддавался, такую роль себе выбрал — это только что пришло мне в голову, но так оно и есть, — не знаю, сегодня вот вроде бы мне все равно, но не был я грубым; никогда не был грубым, разве что когда защищался. В грубости никак нельзя меня обвинить.
И не говорил я, чтобы он уезжал, он поступает как знает, здесь его дом, имеет право, я ничего ему не сказал.
Со мной все в порядке.
Мы с Сюзанной оба не хитрые — просто смех берет, ты можешь посмеяться вместе со мной, не дуйся, Сюзанна! Я не собирался его обижать, не бойся, проехало, если бы собирался, то убил бы на месте, вовсе не хотел его обидеть — мы с Сюзанной оба не хитрые, нам необходимо было всегда быть вместе, не разлучаться, помогать друг другу, как говорится, плечом к плечу, нам и вдвоем его не переговорить, смешно просто даже слышать.
И целый день сегодня ты с ним заодно, ты же его не знаешь, нет, он не плохой, вовсе не хочу сказать, что он плохой, но ты все-таки не права, потому что и абсолютно хорошим его тоже не назовешь, тут ты ошибаешься, тут у тебя прокол; вот так-то, и довольно глупо было
МАТЬ. Тут нет никого, кто был бы против тебя.
АНТУАН. Возможно, что и так.
Простите меня.
(…)
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Елена?
ЕЛЕНА. Да?
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Не смотри на них так. Иди сюда Оставь.
ВОИН, ВСЕ ВОИНЫ. Не нравится мне, когда ты вот так замираешь, не нравится.
ЮНОША, ВСЕ ЮНОШИ. Иди сюда.
(…)
СЮЗАННА. А потом, чуть позже…
МАТЬ. Мы почти не шевелимся, нас как бы нет всех троих, только смотрим на них и молчим.
АНТУАН. Ты говоришь, что тебя не любят, вбил себе это в голову и всегда твердил, я сам слышал много раз, не было дня, во всяком случае, я такого не припомню, чтобы не повторял, — такая уж манера делать выводы, когда на тебя нападают, — не было дня, чтобы ты не повторял, что тебя не любят, не любили, никто и никогда не любил и что именно от этого ты постоянно страдаешь.
Уже в детстве я это от тебя слышал и думаю, сам не знаю почему, не могу объяснить, да и понимаю не очень, я думаю, хотя доказательств нет никаких, — ты ни в чем не испытывал недостатка, никогда не случалось с тобой того, что принято называть несчастьем. Никакая несправедливость типа уродливой внешности, или унижений, или там неприятностей — ничто тебя не коснулось, судьба тебя хранила — я думаю, и раньше думал, что, может быть, и понять этого я не в силах (это выше моего понимания), что и в самом деле другие люди — родители, я, весь остальной мир — мы не были к тебе добры, приносили тебе зло. Ты меня убедил.
Я был уверен, что ты обделен любовью. Я тебе верил, жалел тебя, и страх, который я испытывал — ибо речь идет также и о страхе, — страх, что никто никогда тебя не полюбит, этот страх меня самого вгонял в тоску, потому что младшим братьям всегда кажется, что они должны беспокоиться о старших и подражать им, страх внушал мне тоску, но и чувство вины, потому что я-то не был несчастным, мне надо было сделать над собой усилие, чтобы им стать, и я чувствовал себя виноватым, потому что в глубине души не очень верил в свою несчастливость.
Иногда они со мной, они оба, родители то есть, говорили об этом при мне, тем самым делая меня как бы тоже ответственным за эти тайные признания.
Мы считали, и, должно быть, так считают многие люди, мужчины и женщины, рядом с которыми ты жил, после того как уехал от нас, многие должны были так думать, мы считали, что ты прав.
И коли уж ты постоянно это повторяешь, выкрикиваешь всем, как некое оскорбление, стало быть, так оно и есть.
Мы считали, что и вправду любим тебя недостаточно или же не умеем тебе сказать о своей любви (а если это не говорить, недостаточно часто говорить, что любишь, то вроде бы и на самом деле оказывается, что не любишь).