Антология современной уральской прозы
Шрифт:
— Ну-у, — протянул Левский-2, — вы так до утра сидеть будете, — и резко, даже как-то прищёлкнув при этом каблуками штиблетов, повернулся к нашему герою.
«Это никакой не оперотряд, — отчего-то с мучительной грустью подумал тот, — это даже не милиция...»
— Вы понимаете, кто с вами разговаривает? — с твёрдой и абсолютно холодной вежливостью обратился к нему вновь вошедший Левский.
Он ничего не ответил, лишь посмотрел на человека в серо-полосатой тройке с нескрываемой неприязнью в глазах. — Вы правы, — усмехаясь, проговорил Максим Платонович и тихо, как бы сам вслушиваясь в собственный голос, произнёс три знаменитые
— Ну, не надо так врать, — засмеялся Левский-2 и соскочил со стула. — Вы прекрасно знаете, что это такое. Да вот, — и он стукнул ладонью по тёмной полированной крышке, — тут же недавно сидел ваш приятель, ну этот, с философского факультета, и рассказывал нам, как он читал вам в лесу на даче то, что напечатано на этих страничках... — А что там напечатано? — поинтересовался он. — Какая наглость! — проворчал Левский-1.
— Не надо, не надо, — довольно грубо, но совсем не зло сказал серо-полосатый Максим Платонович, — не забывайте, где находитесь. Ведь нам от вас надо только одно: подтверждение. Вы понимаете, под-твер-жде-ние!
— Я был пьян, — сказал он, — я был пьян и ничего не помню. — Жаль, — обращаясь к первому Левскому и одновременно закуривая сигарету, сказал серо-полосатый, — придётся мальчику в армию идти. — Нет, — покачал головой Левский-1, — скорее, в психушку. — Почему? — радостно спросил Максим Платонович. — Таблетки есть не надо, — ответил Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович).
— Так можно и срок схлопотать, — очень соболезнующе проговорил Максим Платонович.
Он сидел и чувствовал, как что-то вжимает его в стул. Попался и уже не выкарабкается. Всё. Оттоптался, отбегался. Дёрнуло его тогда забраться на эту дачу, дёрнуло тогда приятеля-философа привезти с собой эти дурацкие папиросные странички. Хотелось кричать, биться головой о стену, рухнуть на пол и задрыгать ногами в приступе падучей. Но стул крепко держал его, не пошевелить ни рукой, ни ногой, мёртвый язык, мёртвый мозг, давно уже мёртвое сердце. Так бесславно заканчивается жизнь. В запертом кабинете, наедине с раздвоенно-одинарным сотрудником КГБ. Ему всего восемнадцать, и для него уже всё кончено...
— Пишите, — повелительно и грозно сказал Левский-2, показывая рукой на стол. Там уже лежала маленькая стопка чистых листов бумаги и белая канцелярская шариковая ручка. — Что? — недоумённо спросил он.
— Всё, — сказал Максим Платонович и, повернувшись к первому Левскому, добавил: — Иди, я один справлюсь.
Левский-1, не попрощавшись, медленно и вальяжно растворился в воздухе (вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь), а второй занял его место.
— Ну зачем это тебе? — вдруг сердобольно и по-отечески спросил Максим Платонович. — Вылетишь из университета, да ещё действительно загремишь куда-нибудь. Ну, читал ты эти бумажки, ну и признайся в этом, все ведь признались...
— Кто это, все? — спросил он.
Левский-2 улыбнулся мягкой улыбкой воспитателя недоумков и начал по памяти перечислять, кто эти все. Он услышал фамилии философа-командира и сокурсницы/приятельницы, услышал фамилию своего сокурсника, того самого, что научил его употреблять таблетки, а несколько лет спустя покончит с собой из армейского
— Пиши, только про бумажки, больше ничего. Ни про дачу, ни про таблетки, пусть тебя это не волнует. — Я не знаю, как писать. — Бери ручку, я буду диктовать.
Он придвинул стул к столу, взял ручку и положил перед собой листок бумаги.
Максим Платонович закурил новую сигарету и, расхаживая по комнате, начал диктовать ему текст. «Я, такой-то, такого-то числа такого-то месяца такого-то года, в компании своих друзей...» — Знакомых, — поправил он второго Левского. — Хорошо, «знакомых...»
Текст был странички на полторы, рука еле двигалась, дрожь в коленках всё не проходила. Наконец, человек в серо-полосатой тройке закончил диктант, он аккуратно расписался, поставил дату и протянул листочки на проверку. — Молодец, — сказал Левский-2, потягиваясь, — возишься с вами, дураками, возишься, не понимаете, что ради вашей же пользы...
Ему было всё равно, ради чьей пользы вначале с ним возился Левский-1, он же Виктор Николаевич (Владимир Пафнутьевич, Альфред Генрихович), а затем Левский-2, он же Максим Платонович. Ему было бы намного проще и легче, если бы его избили, жестоко, в кровь, может, что и ногами, но не заставляли писать эти два неполных листочка. Но он написал их, пусть и под диктовку. Написал и собственноручно подписал, отдав человеку в серо-полосатом костюме, и сидит сейчас всё на том же стуле и не может с него подняться. Сидит дерьмо в дерьме, да ещё измазанное дерьмом. С ним поступили просто, показали кулак, и он сделал лапки кверху. Он трус и мерзавец, и больше ничего. Пусть остальные признались (в чём? что они такого сделали?), а он должен был молчать, предки ему этого не простят, С ним поступили хуже, чем если бы бросили на пол и стали пинать ногами: его не тронули пальцем и размазали по стенке.
— Переживаешь? — хмыкнул Левский-2. — Ну и дурак! —
— Что сейчас будет? — спросил он.
— Кому, тебе?
— Всем...
— А, о всех думать начал? — засмеялся серо-полосатый. — Посмотрим. Передадим представление в университет, там и будут решать. А вообще-то гнать вас всех надо! — сурово докончил он. — Откуда?
— Да отовсюду, дурак! Иди давай, сколько можно с тобой время терять!
Дверь открылась, и появилась уже знакомая кожаная куртка. — Проводи, — сказал Максим Платонович.
Он встал и на негнущихся ногах вышел в коридор, потом дошёл до двери, подождал, когда ему откроют, вышел на улицу. Светило солнышко, весело чирикали воробьи. Дверь за ним с лязгом захлопнулась, и он подумал, что опять свободен курить, не спрашивая на то разрешения. Свободен. Светит солнышко, чирикают воробьи. Ничего страшного не произошло.
(Ничего страшного не произошло. Представление пришло в университет, было комсомольское собрание. Трёх факультетов. Приятеля-философа исключили, двоих перевели на заочный, одну на вечерний, остальных, включая и его, отправили в академ, закатив по выговору с занесением в личное дело. Приятель-философ уехал из города, а через несколько лет оказался в Нью-Йорке. — Обычное дело, — сказала его сокурсница/приятельница, когда они как-то — он уже был женат, и они сидели втроём за бутылкой сухого, — заговорили об этом. — Кто настучал? — поинтересовался он. — А какая сейчас разница? — удивлённо сказала она.)