Анж Питу (др. перевод)

Дюма-отец Александр

– И что дальше? – с видом крайнего презрения перебила королева.

– А то, что господин Руссо не написал бы «Савойского викария» и «Общественного договора».

– Да знаю я все эти ваши рассуждения, – сказала Мария Антуанетта. – Вы человек осторожный и боитесь народа, как пес хозяина.

– Нет, как хозяин пса. Должен же он знать, что пес его не укусит. Сударыня, когда я прогуливаюсь с Медором – пиренейским сторожевым псом, которого подарил мне испанский король, я горжусь его дружбой. Смейтесь, если угодно, но этот самый Медор, не дружи он

со мною, растерзал бы меня своими громадными белыми зубищами, это точно. Ну, я и говорю ему: «Медор умница, Медор хороший» – и он принимается меня лизать. Клыкам я предпочитаю язык.

– Ладно, ладно, потакайте революционерам, ласкайте их, бросайте им куски пирога.

– Вот так я и буду делать, других намерений у меня нет, уж поверьте. Да, решено: соберу немного денег и попробую умилостивить этих господ, точно церберов. И тот же господин де Мирабо…

– Вот-вот, расскажите мне и об этом диком звере.

– Сейчас за пятьдесят тысяч ливров в месяц он превратится в Медора, но если мы будем чего-то ждать, это, возможно, уже будет стоить полмиллиона.

С жалостью в голосе королева засмеялась.

– Потакать таким людям! – воскликнула она.

– Господин Байи, – продолжал король, – сделавшись министром искусств – я для забавы собираюсь образовать и такое министерство, – господин Байи будет еще одним Медором. Простите, сударыня, что я придерживаюсь не вашего мнения, а мнения моего предка Генриха Четвертого. Политик он был каких поискать, и я хорошо помню его слова.

– И что же он говорил?

– Он говорил, что мух на уксус не ловят.

– Санчо тоже говорил это или что-то похожее.

– Но Санчо сделал бы народ Баратарии счастливым, если бы Баратария существовала.

– Государь, ваш предок Генрих Четвертый ловил не только мух, но и волков, свидетельством тому – маршал де Бирон [155] , которому он велел отрубить голову. Поэтому он имел право говорить все, что взбредет на ум. А рассуждая, как он, и поступая при этом по-своему, вы лишаете королевскую власть престижа, которым только она и жива, вы порочите сам ее принцип. Что же станет с королевским величием? Я знаю, «величие» – всего лишь слово, но в этом слове содержатся все королевские добродетели: кто уважает, тот любит, кто любит, тот повинуется.

155

Бирон, Шарль (1562–1602) – маршал Франции, организовавший заговор против Генриха IV и казненный.

– Что ж, давайте говорить о величии. – с улыбкой перебил король, – давайте. Вы, например, обладаете большим величием, чем кто бы то ни был, я не знаю в Европе ни одного человека, включая вашу матушку Марию Терезию, кто довел бы науку величия до таких высот, как это сделали вы.

– Понимаю, вы хотите сказать, что мое величие не мешает французскому народу испытывать ко мне омерзение.

– Я не говорю об омерзении, милая Антуанетта, –

мягко возразил король, – но вас ведь и в самом деле любят далеко не так, как вы того заслуживаете.

– Государь, – ответила глубоко оскорбленная королева, – вы, словно эхо, повторяете все, что говорится. А между тем я никому не причинила зла, напротив, делала много добра. Почему же меня так ненавидят? Почему не любят? Быть может, дело в том, что есть люди, которые целыми днями твердят: «Королеву не любят»? Вам же прекрасно известно, что достаточно одному голосу сказать так, как сотни голосов примутся повторять, а где сто, там недалеко и до десяти тысяч. Ну, а за ними твердит весь свет: «Королеву не любят»! И в результате ее не любят лишь потому, что один человек сказал: «Королеву не любят».

– Боже! – пробормотал король.

– Вот вам и боже! – подхватила королева. – Меня не очень-то волнует народная любовь, но я полагаю, что моя непопулярность преувеличена. Я не купаюсь в дифирамбах, это верно, но в свое время народ меня обожал, а поскольку он делал это слишком горячо, то теперь ненавидит.

– Постойте, сударыня, – перебил король, – вы еще не знаете всей правды и поэтому заблуждаетесь. Мы ведь говорили о Бастилии, не так ли?

– Говорили.

– Так вот, в Бастилии есть большая комната, где хранятся написанные против вас книги. Думаю, что теперь это все сгорело.

– И в чем же меня упрекают в этих сочинениях?

– Поймите, сударыня, я вам не обвинитель и не судья. Когда такой памфлет появляется, я приказываю забрать все оттиски и отправить их в Бастилию. Однако некоторые из этих пасквилей попадают мне в руки. Вот, к примеру, – добавил король, похлопав себя по карману кафтана, – один из них сейчас при мне – отвратительное сочинение.

– Покажите! – вскричала королева.

– Не могу, – возразил король, – там есть гравюры.

– И вы дошли до того, – проговорила королева, – до такой степени ослепления и слабости, что даже не пытаетесь добраться до источника всей этой гнусности?

– Да я только тем и занимаюсь, что пытаюсь до них добраться, начальники моей полиции уже поседели на этом.

– Так, стало быть, вам известен автор этой мерзости?

– По крайней мере один – автор книжонки, что у меня с собой. Это господин Фурт, у меня в кармане лежит его расписка на двадцать две тысячи пятьсот ливров. Дело того стоит, вы видите, что я не скаредничаю.

– Но другие! Другие!

– Знаете, часто это просто бедняги, прозябающие в Англии или Голландии. Человека дергают, теребят, он раздражается, начинает искать, думая, что обнаружит крокодила или змею и убьет, раздавит чудовище – ничего подобного: в результате он находит лишь насекомое, такое ничтожное, мелкое и грязное, что не рискует до него дотронуться, даже чтобы наказать его.

– Великолепно! Но если вы не рискуете дотрагиваться до насекомых, обвините хотя бы в лицо того, кто их разводит. В самом деле, государь, можно подумать, что Филипп Орлеанский – солнце.