Апокалипсис: Пролог
Шрифт:
А снег валил крупными хлопьями, вкрадчиво и незаметно укутывая город белым одеялом.
К церкви подошли под звон колоколов, созывающих народ к обедне. Церковь, построенная в середине ХVIII столетия, ещё носила следы русского зодчества: полукруглые арочные своды на фигурных столпах, как у старинных теремов, образовывали маленькие обособленные притворы, что позволяло уединиться. Ваня сразу оценил это: опустившись на колени перед иконой святого Николая Чудотворца, он, скрытый от посторонних глаз, помолился от всей души, не привлекая ничьего внимания и не отвлекаясь на посторонних… Мотя тем временем купила свечей и, степенно кланяясь каждой иконе, ставила свечу, размашисто крестилась и переходила к следующему образу.
– Святителю Николае, моли Бога о нас, грешных, – горячо шептал Ваня, стоя
Много чего бессвязно шептал Ваня, напряжённо вглядываясь в лик святителя Николая, словно силился разглядеть в нём отклик на свою молитву. Постепенно мысли растаяли, в голове образовалась пустота, состояние прострации, перед глазами потемнело, образ святого заволокло туманом. Словно он, Ваня, перетёк в иное измерение, – и находится ни на земле, ни на небе, а перешёл за некую невидимую грань. И там, за этой гранью…
– Вот ты где! Причащаться будешь? Вон там батюшка исповедует, – Мотя вернула его на землю. Ваня заморгал, встал на ставшие как будто ватными, ноги и, не очень понимая, куда идёт и зачем, присоединился к очереди желающих исповедаться. Народ стоял простой – старик с длинной седой бородой истово крестился, глядя бесцветными глазами куда-то вверх, баба с заляпанным грязью подолом ситцевой юбки, мужик в картузе с окладистой чёрной бородой и лицом напряжённым и хмурым, некрасивая девица в платке, надвинутом на глаза, она крестилась мелко, низко кланяясь и что-то шепча бескровными губами. Батюшка отпускал всех быстро, епитрахиль то и дело взлетала, чтобы покрыть голову очередного кающегося. Только хмурый мужик исповедовался долго, что-то взволнованно и возмущённо шепча, и рубя воздух заскорузлой ладонью. Мотя исповедалась быстро, отошла от батюшки с лицом постным, исполненным собственного достоинства и сознания выполненного долга. Всем своим видом она демонстрировала, что она – образцовая жена и мать, и все грехи её в том, что соседке косточки перемыла, да в пятницу скоромного пирога отведала. Ваня хотел много чего рассказать незнакомому священнику. Особенно волновала его находка – клад из незнакомых зелёных банкнот. Соблазн, ой, соблазн, да и только… Какая сила так подшутила над ним – подсунула чемодан с чужими деньгами? Да уж известно, какая… Всякий раз, вспоминая про свою находку, Ваня вздрагивал и озадачивался. Холодок пробегал между лопаток. Ох, искушение… Спаси, Господи!
Глядя на добродушно-равнодушное лицо батюшки, он тревожно зашептал:
– Согрешил я перед Господом, согрешил…
– Ну-ну! Чем согрешил-то? – подбодрил священник.
– Боюсь я, батюшка… Чувствую, что-то страшное надвигается и думаю: а как же Бог, неужели попустит?
– В том, что боишься, греха нет – всем нам тревожно, война ведь… Ну, а ещё чем согрешил?
– Из деревни приехал, молитвослов не взял, один он у нас.
– Ну, так что же?
– Молитвенное правило полностью не читаю, только по памяти, что помню.
– Зарплату получишь – купи молитвослов… Есть ещё что?
Ваня хотел рассказать про найденные деньги, но промолчал.
– Ну, коли нет… Имя?
– Иоанн.
Батюшка накрыл его епитрахилью, зашептал привычные слова. «Данною мне властью…».
В этот раз литургия не доставила обычной радости. И святое причастие не оказало обычного действия очищения, облегчения, озарения, словом, катарсиса. Однако Ваня не знал этого слова. Он почувствовал только, что в этот раз – не то. «Это потому, что на исповеди слукавил», – вздохнул он. Однако рассказать батюшке про деньги казалось ему решительно невозможным. «Выбросить их, окаянных, от греха подальше, а потом на исповедь сходить», – решил Ваня. На какое-то время ему стало легче, но только на очень небольшое время. «Как же выбросить, – стал он рассуждать дальше, – деньги сами по себе – не зло. Всё дело в том, как их использовать: можно во зло, можно – во благо. Легко пришли – значит, употребить их на благотворительность, на нищих, на храмы… Дяде помочь, братовьям гостинцев купить… Мамке отправить!.. Вот только если бы это рубли были, а то деньги-то – чужие, иностранные… Покажешь их кому, спросят – откуда они у тебя?.. Скажу – нашёл… Как же, так тебе и поверили!.. А коли деньги немецкие, так и в предательстве заподозрят, и в тюрьму посадят. А то и расстреляют, по закону военного времени. Точно, расстреляют! Вот и получается – деньги есть, а использовать их нельзя. Скажут, что или украл, или предал… Ну нет! Пусть полежат пока… А если найдут?! Ох, не дай Бог!.. Да нет, не найдут. Они под койкой в казарме валяются, на полу, в грязном мешке. Кому охота в этот драный мешок лезть? Никому и в голову не придёт, что там – клад… Так-то оно так, а вдруг?…»
Выйдя в таких смятенных чувствах после службы на улицу, Ваня невольно зажмурился: после сумрака храма его ослепила белизна снега и свет лучей редкого в этих краях, низко висящего над горизонтом, солнца. Снегу за эти несколько часов навалило столько, что ноги увязали в нём по щиколотку. Но с появлением хилого северного солнца обильный снегопад прекратился, зато стал крепчать мороз.
– Ого, подморозило-то как! – Мотя подняла воротник своей шубейки.
Народу на улицах прибавилось. На борьбу со снегом вышли дворники. Они махали огромными лопатами, пытаясь очистить улицы и мостовые. Люди, увязая в снегу, спешили по своим делам, в мягком пышном снегу приглушённо стучали копыта лошадей, запряжённых в лёгкие пролетки и более громоздкие экипажи. С рёвом проехал мотор. Проскакал конный отряд полиции. Полицейские напряжённо смотрели по сторонам, вглядывались в лица прохожих. Один из них смерил пристальным взглядом Ваню, но, как показалось парнишке, в глазах этого важного усатого офицера прятались неуверенность и страх. И вдруг где-то прозвучал отдалённый выстрел. Полицейские подхлестнули лошадей и устремились в ту сторону.
– Чтой-то как будто стреляют? – недоумённо спросил Ваня.
– Постреливают, – нехотя согласилась Мотя.
– Кто?
– Не задавай глупых вопросов! – неожиданно вспылила она. – Кто? Кто?.. Я-то откуда знаю? Бандиты – вот кто! С фронта, говорят, дезертиров много. А у них оружие. Вот и стреляют.
– Зачем?
– Ты совсем дурачок или как? Зачем… Может, они магазин грабят. И вообще. В неспокойное время ты, племяш, к нам приехал. В деревне-то, небось, поспокойней.
– Тяжко в деревне.
– А у нас что, не тяжко? Ещё не понятно, где тяжелее.
– Ну, что ж – война.
– Война-то война, да дело не в ней совсем… Чувствую я – надвигается что-то.
– Что?
– Да, думаю, скоро увидим, что.
На душе у Вани стало ещё более тяжело и тревожно. Теперь и сам он почувствовал, что воздух словно наэлектризован. Люди спешили по своим делам, как-то вжав головы в плечи, словно боялись получить пулю откуда-нибудь с крыши дома. От булочной змеилась по мостовой очередь насупленных женщин. Они стояли, укутанные в платки по самые глаза и мерили проходящих недобрым взглядом. Некоторые приплясывали на месте, так как в довершение их бед мороз безжалостно усилился, щипал тела под куцыми шубёнками и пальтишками.
– Это куда такая очередь? – удивился Ваня.
– В булочную, за хлебом, – пояснила Мотя. – Перебои с хлебом. Народ злой.
– А в деревне хлеба навалом, – заметил Ваня.
Когда миновали очередь, внимание Вани привлекла колонна под красными знамёнами, которая двигалась в сторону центра города. Сосредоточенные лица, развевающиеся флаги, топот сотен ног. Ваня и Мотя, как и другие прохожие, прижались к стенам домов, чтобы дать колонне пройти.
– «Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе,
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе…»
Голоса крепли, и вот уже, еле слышные вначале слова песни, громом прокатились по улице, эхом отдаваясь от уходящих ввысь стен:
– «Свергнем могучей рукою
Гнёт роковой навсегда,
И водрузим над землёю
Красное знамя труда».
Колонна уже прошла, а Ваня всё стоял, открыв рот от изумления, пока Мотя не дёрнула его за рукав:
– Пойдём, прям засмотрелся на них.
– Это как же? – растерялся Ваня. – Вот такое поют, и им ничего?!