Апология Колумба (сборник)
Шрифт:
За столом комиссии началось, не понятное для меня оживление. Один из врачей вышел и вскоре вернулся с двумя другими врачами. – Вот этот, призывник Триб, утверждает, что переболел пелагрой и похоже не врет. – Вы хотите сказать, что он остался жив? Кажется, совсем не давно я где-то уже слышал эти слова, промелькнуло у меня в голове.
– Вероятно, как видите, словно еще продолжая сомневаться, – ответил тот, кто привел других врачей. – Триб, с участием в голосе, спросил главный в комиссии, расскажи подробнее, все что помнишь о том. Где, когда заболел? Как лечили? Хотя про это не надо. Короче расскажи, что знаешь, попросил он.
– Да мне и рассказать то нечего. Я мало, что помню. Ведь мне было тогда всего три или четыре года. Знаю, что лежал я палате смертников, в больнице. Кажется, в Ташкенте. Мы там в эвакуации были.
– Как в палате смертников, ты опять шутишь, – сурово спросил главный. – Не шучу, так мать говорила. Я не все время был в этой палате, а только последние дни, когда отказались от меня, потому что считали меня безнадежным. А я, как видите обманул всех, и выжил. Мама говорила, что об этом, ну то есть о моем выздоровлении, даже в какой-то газете написали. Больше вопросов ко мне не было. Меня признали годным к не строевой службе, которую я относительно благополучно прошел в стройбате московского военного округа. Через неделю, за день до обозначенной в повестке дня явки на призывной пункт, дома состоялся прощальный ужин. Мама и сестра приготовили все любимые мной блюда, которые только возможны были в начале зимы. Меня тронуло их внимание, но кажется они перестарались, потому что в результате, по крайней мере целый год, я с тоской вспоминал мясо в кисло сладком соусе, вареники с картошкой и творогом со сметаной, студень, изумительный наполеон, тающий во рту, хрустящие рогалики… Очевидно родители и сестра надеялись через мой желудок сохранить как можно дольше мою память о них и почтовый адрес родного дома, но должен признаться, что чаще, как минимум три раза в день, как я сказал в течение года я вспоминал вкус тех яств, которые по прежнему дразнят мое воображение. Оставшиеся от нашей прощальной вечерней трапезы рогалики с вишневым вареньем, мама стала упаковывать в кальку, а затем в газету, по привычке предварительно просматривая, чтобы не завернуть рогалик Хрущевым или, не дай бог, в старую газету со Сталиным. Заметив мой удивленный взгляд, мама сказала: – Левушка, это возьмешь с собой, угостишь ребят. Мама продолжила еще о чем говорить, но я не слышал, потому что в моей памяти мгновенно возникло окончание сна, виденного мной накануне врачебной комиссии, которое я тогда безуспешно пытался вспомнить. Не знакомая молодая красивая женщина, и как сейчас я заметил, в чем-то похожую на маму, явственно произнесла: – Левушка, прошу тебя, останься жив. В том сне эта просьба была обращена ко мне. Мне стало понятно, почему я тогда не запомнил имени, обращенному ко мне. Тот сон был зарисовкой драматического эпизода из моей прошлой жизни, в которой у меня было другое имя. Тотчас возник вопрос – возможно ли… Еще не успев для себя до конца сформулировать возникшее предположение, я прервал маму и, глядя ей прямо в глаза, пытаясь увидеть в них свое отображение, то которое видел тогда в глазах не знакомой женщины, попросил маму вспомнить: не произносила ли она, когда-нибудь, может быть и во сне фразу – Левушка, останься жив. Неожиданный вопрос и нетерпение прозвучавшее в моем голосе удивило всех, но более всего маму.
– Откуда ты знаешь? Ты же спал, я видела. Не ужели я разговаривала во сне, а мне казалось, что я спала.
– Мам ты не волнуйся. Вероятно, так и было и говорила ты не вслух, а во сне. Я потом объясню, как услышал тебя, но сначала ты должна рассказать, что ты видела или, что тебе приснилось той ночью. И вообще, пожалуйста, расскажи нам о себе, все, что помнишь, с самого детства. Стыдно сказать, но мы ничего, или почти ничего не знаем о тебе.
Перед такой просьбой, продолжение которой, сама заинтригованная, мама ожидала услышать от меня, и перед натиском моей сестренки, бурно поддержавшей меня, мама не могла устоять и начала рассказывать, часто останавливаясь, вспоминая или обдумывая то, о чем можно сказать, а о чем лучше промолчать. Будет лучше, если я сам перескажу ее рассказ, убрав из него паузы и не всегда стройные, не совсем логически построенные воспоминания, полностью простительные маме, учитывая ее волнение и возраст.
– В памяти маленькой Рахиль, так звали мою маму, остались смутные расплывчатые образы ее мамы, папы. Но лучше она запомнила своего дедушку, хотя и не помнила чьим папой он был. Тот день был последним и первым днем ее детства, который она запомнила, прежде чем ее втиснули в собачью конуру. Не запомнив черт лица никого из них, она отчетливо видела испуг на лицах маменьки и папочки. Видела подрагивающее лицо и трясущиеся руки своего старого дедушки, нашептывающего одну и ту же молитву, единственную, которую он помнил от начала и до конца: – Шма Израэль. Адонай элла эйну, Адонай эход… Папочка обреченно повторял: – что делать, что делать, я не знаю, не знаю… Мама казалась спокойней отца и дедушки, но и она, не выдержав крикнула: – хватит причитать. Никакой бог нам не поможет. В этот момент открылась дверь и в комнату, без стука, вбежала соседка тетя Оксана, которую маленькая Рахиль хорошо знала и любила за то, что она позволяла ей играть и дружить с большой лохматой собакой, которую так и звали Дружком.
– Быстро, как у вас говорят бикицер, соберите Рахиль, я спрячу ее. Нет, только ее, вас не могу, вас найдут. Быстрее, шевелитесь, черные скоро придут. Слова, которые запомнила Рахиль и, как оказалось на всю жизнь, были слова дедушки, к которому ее подвели для прощального поцелуя. Запомни маленькая, Он есть, он точно есть, я знаю это и последние слова были те же – Шма Израэль, Адонай элла эйна… Тетя Оксана вырвала Рахиль из объятий плачущих родителей, крепко взяла ее за ручку и они побежали через старый, не заделанный пролом в заборе позади дома, в сад, с мазанкой Оксаны, высившимся на не большом пригорке. Добежав до собачьей будки, из который уже выбежал навстречу своей подружке Дружок, Оксана остановилась и посмотрев по сторонам, утвердительно сказала сама себе: здесь не найдут, Дружок не позволит. Наклонившись к Рахиль, Оксана зашептала Рахиль в самое ушко: Рахиль, гарная моя малышка, посиди со своим дружком в его домике и не выходи из него, пока я сама не приду за тобой. Девочка, ты поняла меня? Сиди тихо, а не то… Дружок будет с тобой и не даст тебя в обиду, верно я говорю. Последние слова были адресованы собаке, которая всем своим видом показывала, что на нее вполне можно положиться. Поцеловав и перекрестив малютку Рахиль, Оксана втиснула ее в будку под бок радостно повизгивающего Дружка. Утомленная быстрой перебежкой, перепуганная не понятными Рахиль дневными событиями она, уютно пристроившись на пушистом боку своего дружка, моментально уснула, изредка вздрагивая во сне всем тельцем. Стемнело, когда Рахиль услышала голос тети Оксаны. – Вставай дитятко, просыпайся маленькая, пойдем в хату. Рахиль проснулась, не понимая где она, но увидев Дружка, вспомнила.
– Тетя Оксана, ты отведешь меня домой, а то уже темно, мама не разрешает мне ходить одной вечером.
– Нет малышка, мы пойдем ко мне в хату, поживешь пока со мной и с Дружком, пока не приедет твоя сестра.
– А как же мама, она не будет меня ругать? – Нет солнышко, не будет, теперь уж никогда не будет. Оксана поцеловала девочку и повела ее к себе в хату.
Прежде чем я продолжу рассказ, дам не большую справку о времени с которого начались воспоминания маленькой Рахиль.
Моя мама родилась в 1913 году в украинском городе Новомиргороде. Город был основан в 1740 г. и был заселен в основном выходцами из-под Миргорода Полтавской губернии, поэтому и получил такое название. Позднее он стал уездным городом Херсонской губернии. Почти до середины 19 века город был подчинен ведомству военных поселений. После отмены военных поселений в Новомиргороде проживали около 6000 человек, в том числе в отдельном районе города, за чертой оседлости, примерно до пятисот евреев. В настоящее время Новомиргород входит в состав Кировоградской области Украины с населением 13000 с небольшим человек. В городе имеются несколько памятников и исторических зданий, оставшихся с дореволюционного времени, например: кавалерийские казармы, крестьянская хата, памятник жертвам голодомора, лекарня 1913 года, краеведческий музей, три братских могилы и ни одной могилы евреев, как и ни одного другого напоминания о всех 500 евреях зверски перебитых во время погромов.
Для полной ясности и полноты картины приведу выдержку из Википедии:
«По мнению историков, в 1918–1920 годах только на Украине приблизительно в 1300 населенных пунктах произошло свыше 1500 еврейских погромов. Было убито и умерло от ран, по разным оценкам, от 50 до 200 тысяч евреев. Около 200 тысяч было ранено и искалечено. Тысячи женщин были изнасилованы. Около 50 тысяч женщин стали вдовами, около 300 тысяч детей остались сиротами. Только Добровольческая армия совершила почти 300 погромов, а это 17 % от общего их числа.»
В 1918 году, когда маленькой Рахиль, моей будущей маме, было 6 лет, топорами были зарублены: ее отец, мать и дедушка, мой прадед. Мама была спасена украинкой Оксаной и воспитана старшой сестрой Руфимой, которая по счастливой случайности в день погрома в городе не было. Руфимь фактически заменила младшей сестренке мать и отца, вплоть до самого замужества Рахиль. С началом войны, их связь прервалась. После освобождения Украины, мама не однократно посылала запросы на розыск сестры, пока ей не прислали официальный ответ, что она значится в списках «пропавших без вести». Фактически такой ответ означал, что Руфь была умерщвлена в каком-то концлагере, как и сотни тысяч евреев, во время второй мировой войны.
– Потом мы встретились с папой и поженились. Потом родилась Оленька – ваша сестренка, которую вы уже не застали, но вы видели ее на фотографии. Ей там ровно пять лет. Через год ее не стало. Не много помолчав, мама продолжила. Вскоре началась война с Финляндией и папу призвали на фронт, где он был, пока его не ранили. После госпиталя папа вернулся домой. А потом опять началась война, на сей раз с немцами. Мы с тобой, тебе было год или полтора, едва успели уехать из Пушкина в Ленинград к вашему дяде, который уже был на фронте и…