Апостол Смерти
Шрифт:
— Я тебя бросила, потому что ты стал слишком много пить, Лёша! — с чувством воскликнула Лера. — А то, что ты употребляешь в последнее время, вообще ни в какие ворота не лезет!
— Самой-то понравилось! — осклабился Хеллсинг.
Лера от возмущения стала заикаться.
— Т-ты… из-здеваешься, да?!
— Хочешь ещё? У меня есть.
Он полез в карманы, а Лера испуганно ахнула и стала отдёргивать его руки.
— Ты что, совсем с ума сошёл?! — в панике взвизгнула она сквозь зубы.
Хеллсинг схватил её за запястья.
— Да я
— Я не знаю! — отрывисто прошептала она. — Лёша, пожалуйста, иди домой! Ты же неадекватный, у тебя глаза стеклянные!
В какой-то момент мне показалось, что сейчас он заревёт бешеным зверем и швырнёт её с лестницы, настолько парня распирала злость и беспомощность, настолько зловещим было затишье. Как я сейчас проклинал своё проклятье быть бесплотным духом, который не в состоянии прийти на помощь, когда на его глазах происходит подобное.
Очень медленно, будто ржавые тиски, Хеллсинг разжал пальцы, и Лера отлетела от него как можно дальше. Наши взгляды скрестились, и я увидел, насколько сильно она напугана.
Внезапно раздавшиеся шаги заставили её от страха буквально схватиться за сердце. Прикрытая общая на четыре квартиры дверь ржаво скрипнула, и на площадку выглянул Роман.
— Комендантский час в разгаре, — сурово сообщил он Лере и стал внимательно изучать Хеллсинга острым офицерским глазом.
Парень таращился на него, как баран на новые ворота, а потом разулыбался и попятился к лестнице.
— Понял, товарищ командир, ухожу! — вскинул он руки ладонями вперёд.
— Вы в каком состоянии, молодой человек? — заподозрил неладное майор.
— В самом что ни на есть адекватном. Никакого криминала! — с растянутым до ушей оскалом заверил его Хеллсинг и принялся боком спускаться по лестнице, держась за перила обеими руками. — Спокойной ночи, Роман Сергеич! Спокойной ночи! Приятных вам снов и тёплых объятий Морфия!
Когда парень проходил мимо меня, я поймал на его лице самодовольное, коварное выражение диснеевского льва, убивающего своего брата, и ещё долго не мог избавиться от необъяснимого предчувствия.
Двери, двери, этажи, квартиры… Коридоры, комнаты, люди, двери… Одну за другой, одну за другой я открываю, захожу и всё ищу, но никто не хочет со мной разговаривать. Одни игнорируют, другие смотрят с презрением, а кто-то раздражённо отмахивается от меня и кричит:
— Не мешай нам жить!
И мне приходится искать дальше. Лестничная площадка, следующий этаж, квартира, за стёклами окон сплошная чернота, снова двери, коридоры, сжатые челюсти, косые взгляды и злость в ответ на вежливое обращение. Никто не хочет меня даже выслушать.
— Извините,
— Не мешай мне жить!
— Я только хотел…
— Я живу! Убирайся!
Иду в следующую квартиру. Семья за столом резко умолкает, как только я появляюсь на пороге кухни. Один взор устремляется к потолку, другой в тарелку, третий во тьму за окном, четвёртый пронзает меня так, что в грудной клетке становится больно от обиды и страха.
Я мчусь в другую квартиру.
Господи, ну кто-нибудь! Кто-нибудь!!!
Я дёргаю дверь так сильно, что глаза режет от сильного ветра. Меня это не останавливает. Я найду! Найду!
Несусь вперёд и вдруг замираю от изумления.
Ведь я знаю эту квартиру. Я уже ходил по этому длинному коридору, бывал на этой кухне и в одной из спален. Но почему я опять здесь?
Ноги несут меня в зал. Там на мягком угловом диване сидит женщина с ребёнком на коленях. Они так крепко цепляются друг за друга, так тесно их объятие, что, кажется, им совсем нечем дышать. Лицо женщины до неузнаваемости опухло от льющихся слёз, а растрёпанные волосы седы как снег. Лицо мальчика прижато к материнской груди.
— Всё хорошо, мой маленький! Всё будет хорошо, вот увидишь! — как одержимая, чеканила женщина, гладя ребёнка по светлым волосам и спине.
— Мама, мне страшно…
— Я с тобой, малыш, мы вместе! Всё у нас будет хорошо, только потерпи, родной, потерпи…
Не в силах выдержать их боль, я плотно закрываю двери и захожу в комнату.
Находящуюся в ней девушку тоже узнаю сразу, и скорее, интуитивно. Она одета не в привычное чёрное, а ослепительно белоснежное, длинное до пят платье, и похожа на бескрылого ангела. Пирсинга нет, волосы натурального русого цвета. Здесь она настоящая. Её также душат слёзы, но, забившись в угол, она страдает в одиночку.
Её пальцы сжимают то собственные плечи, то локти, то тянутся за спину и стараются обхватить лопатки. Она вся трясётся и громко всхлипывает.
— Кто-нибудь… — бормочет она. — Пожалуйста, ну кто-нибу-у-удь!
— Лер? — еле выговариваю я, и голос дерёт мне глотку. — Лера, ты не одна.
Она вскидывает голову и обжигает меня отчаянным взглядом. Одна слеза течёт за другой, губы трясутся в истерике. Взъерошенные волосы и цепкое самообъятье придают ей сходство с душевно больной в длинной смирительной рубашке, а вот в глазах больше рассудка, чем у всех встреченных мною жильцов этого дома. И в них нет ни презрения, ни злости.
Я пячусь спиной к двери, нащупываю ручку и выхожу. Не могу так больше. Не могу… Это невыносимо!
Боюсь поднять глаза, но понимаю, что на меня смотрит и так и ждёт противоположная дверь. Она знает, что я должен открыть её, знает, что мне нужно войти. Ну что ж…
Малиновые обои на стенах согревают взор. Здесь находится застеленная бордовым пледом двуспальная кровать, на ней большие и маленькие подушки и мягкое красное сердечко с надписью «I Love You» посередине. За окном, как и везде, стоит кромешная тьма.