Аптекарь (Останкинские истории - 2)
Шрифт:
– Ну и ладно, – сказал Михаил Никифорович. – И расстанемся.
Любовь Николаевна остро взглянула на него.
– Вы еще пожалеете, что не использовали свои возможности.
– Это были не мои возможности, – ответил Михаил Никифорович.
– Как знать, – сказала Любовь Николаевна.
И она покинула квартиру на улице Королева.
Дверью не хлопнула, лифт не сломала.
То, что она не забрала вещи, ничего не меняло. Это были вещи женщины со скучной жизнью. Уход Любови Николаевны не принес Михаилу Никифоровичу ни ощущения свободы, ни радости, ни простого облегчения. Метель же не прекратилась, а из тихой и живописной, словно бы устроенной для зимних валютных гостей столицы, стала буйной, вздорной, будто драчливой, с молниями в заснеженном небе, в такую метель в степи недолго было бы замерзнуть
– Что это вы как куропатка ощипанная? – поинтересовался Михаил Никифорович.
– Вам бы высказать сострадание мне, – грустно сказала Любовь Николаевна. – Дайте хотя бы закурить…
– Похоже, и я достоин сострадания, коли вы вернулись.
– Я не вернулась…
Она сидела на кухне, не скинув шубы из ондатры, а лишь сняв лохматую шапку, курила, и можно было подумать, что она действительно забежала ненадолго объявить важное и через полчаса уйдет. Но через полчаса она не ушла. Новые для Михаила Никифоровича шуба и шапка не вызывали мысли об ощипанной куропатке, но лицо, глаза, волосы Любови Николаевны свидетельствовали о том, как она гуляла. На лице ее были ссадины и царапины. Позднее, когда Любовь Николаевна отчасти облегчила себя сигаретами, тремя стаканами оживляющего чая, а потом и кружкой собственного зелья и пошла спать (вышло – отсыпаться), она была вынуждена снять шубу, и выяснилось, что платье ее порвано и в пятнах, а на открытых разрывами ткани спине, груди и руках также – ссадины и синяки. Но это было потом, а пока Михаил Никифорович спросил:
– Вам не надо ли чего? Вы дрожите.
– Не надо… Это нервное… Я справлюсь сама…
И вскоре перестала дрожать. Но тоска не исчезала из ее глаз.
После чая и кружки снадобья Любовь Николаевна заговорила снова. И вот что услышал Михаил Никифорович.
– Я хотела, чтобы вы поняли меня… Или задумались…
Любовь Николаевна трудно подбирала слова, они не были приготовлены ею заранее и отчасти получались невнятными… И она сомневалась, что Михаил Никифорович сможет понять ее, потому как она сама себя не понимает и, возможно, никогда не поймет… Выходило так, что она заново открывала или испытывала жизнь. Жизнь – во всем и себя – в ней… Она многое желает испытать, испробовать, испить. И многое – наперекор неизбежному… Наперекор тому, какой она должна быть (но какой она должна быть?). В ней происходят изменения, часто неожиданные для нее самой… Ей еще воздается за непослушание и за дерзость. Но она не может иначе… Порой она успокоенная и благонравная, но потом успокоенность и благонравие (да и что такое успокоенность и благонравие?) становятся ей нестерпимы, ее захлестывают загулье и азарт, она не может совладать со своей свободой, страстями и стихией… Но после – летит в несчастья, в отчаяния, в самоотрицания, в желания все оборвать и прекратить. Однако можно ли все прекратить? Она не знает… Ведь и сама природа, сказала Любовь Николаевна, все ищет себя, она как будто бы не способна пребывать в спокойствии. Но, может быть, она, природа, так никогда и не найдет своего истинного состояния, не обретет верного воплощения, и мы осуждены на вечные тайны и поиски? И муки?..
– Вы – природа? – спросил Михаил Никифорович.
– Я – часть природы, – сказала Любовь Николаевна. – Как и вы. Но я – иная, нежели вы, часть природы. И только иногда кажусь себе свободной. Когда я забываю, кто я есть и что должна…
И Любовь Николаевна замолчала.
– Спасибо за метель, – сказал Михаил Никифорович. – Хорошая вышла метель. Но зачем же было огорчать южан? В Италии случились заносы на дорогах и люди мерзли.
– Обойдутся! – жестко сказала Любовь Николаевна. – И вот еще. В той метели вы не заметили… не ощутили ничего необычного?
–
– Именно одно мгновение… Я попробовала, и как будто бы вышло… Если применить ваши знания… Исчезли время, пространство, энергия… Но тут же вернулись… Вы ничего не ощутили?
– Кажется, случился однажды перебой в сердце, – неуверенно сказал Михаил Никифорович.
– Значит, было. Значит, вышло! Они исчезали, а то, что оставалось, прогнулось!
– И теперь стоит прогнутое?
Любовь Николаевна сказала строго:
– Оно и всегда прогнутое. Я лишь усилила выгиб в одном месте и на одно мгновение.
– А если вы увлечетесь, раззадоритесь еще раз и что-то из-за вас исчезнет уже не на мгновение, то ведь не только могут случиться перебои в сердце, а и само сердце остановится. Вам это в голову не приходило? Или вам все равно?
– Мне этого не позволят. Мне и за нынешнее шею свернут, – мрачно сказала Любовь Николаевна. – Но я попробовала. И вышло!
Она встала, сообщила Михаилу Никифоровичу, что должна выспаться, пусть он ее извинит. Михаил Никифорович посоветовал ей отклеить блестки под левым глазом, они были закапаны черной и синей краской с ресниц и век, но Любовь Николаевна дала понять, что сил у нее нет, ей бы только добрести до дивана и рухнуть. Так оно и случилось. Михаил Никифорович вздохнул, поднял шубу и прикрыл ею Любовь Николаевну. Отсыпалась она двое суток.
Останкино потихоньку очищали от снега, мороз ослаб, вышла и оттепель, после которой пришлось сбивать сосульки и ледяные наросты, угрожавшие головам москвичей.
Встревоженные товарки-отделочницы с Кашенкина луга отыскали квартиру подруги, набросились на Михаила Никифоровича: не случилось ли чего с Любашей? Михаил Никифорович дальше кухни их не пустил, врать он не любил, растерянно говорил, что Любаша внезапно уехала к родственникам, что-то там у них стряслось.
– Что стряслось? Куда уехала? – спрашивали.
Ничего толком не мог объяснить им Михаил Никифорович.
– Что же вы за муж такой? – удивлялись девушки с Кашенкина луга, обещали зайти еще. Говорили громко. Однако не разбудили Любовь Николаевну.
Проснувшись же, Любовь Николаевна ходила по квартире побитой и словно бы обреченной. Несмытые потеки краски, блестки, оставшиеся черными и синими, эту обреченность подчеркивали. Неслышно сидела Любовь Николаевна, ничего не видела, молчала будто бы в отсутствии всяких чувств, пила кофе и покусывала овсяное печенье, купленное ей Михаилом Никифоровичем. Михаил Никифорович не смог не рассказать ей о приходе девушек с Кашенкина луга.
– Какой Кашенкин луг? – не сразу дошло до Любови Николаевны. – Ах этот… Я туда не пойду. Ничего не буду объяснять, хотя они и хорошие… Они-то хорошие, да вот я дурная. И как я пойду с таким лицом…
– Вам же надо взять расчет, деньги за работу и трудовую книжку, – сказал Михаил Никифорович и сразу понял, как ему ответит Любовь Николаевна.
Но, к его удивлению, она задумалась.
– Действительно, – сказала она. – И зарплата. И трудовая книжка.
И сходила в контору. И оказалось, что ее не уволили за прогулы и не желают увольнять. Напротив, ее были намерены отправить на курсы повышения квалификации с перспективой сделать бригадиром. «Но ведь я прогуляла!» – настаивала Любовь Николаевна. «Что вы, – говорили ей, – вы же ездили к серьезно заболевшим родственникам, это так понятно…» Любови Николаевне пришлось подать заявление об уходе с работы по собственному желанию. «Но зачем ей нужна была трудовая книжка?» – гадал Михаил Никифорович.
Он опять по ночам ставил раскладушку в ванной. Любовь Николаевна выглядела понурой, подавленной, то ли ждала трепки за свой загул, то ли на самом деле ей было противно жить. В день увольнения в квартиру Михаила Никифоровича явились ее приятельницы-отделочницы. Была водка, вареная картошка, соленые огурцы с рынка. Сидели шумно. Но Любовь Николаевна почти не улыбалась. Одна из отделочниц давала понять Михаилу Никифоровичу, что он плохо холит и лелеет Любашу. На вопрос, куда Любаша пойдет работать и что будет делать вообще, она ответила, что ей опять на некоторое время придется уехать из Москвы к родственникам. «Это в Кашин, что ли?» – поинтересовался Михаил Никифорович. «Куда? В Кашин? Почему в Кашин? – рассеянно переспросила Любовь Николаевна. – Ах да… Возможно, что и в Кашин…»