Арахнея
Шрифт:
Он направился быстрыми шагами к пристани, где стоял богато разукрашенный флагами корабль коменданта Пелусия. Вдруг до него донесся с палубы резкий женский смех и вслед за ним прозвучал густой бас архивариуса — устроителя дионисийских празднеств. Смех этот поразил его. По-видимому, Проклос находился в очень близких отношениях с Альтеей, и увидеть его теперь рядом с фракийкой казалось Гермону прямо невозможным. Да, он искал и хотел веселья, но делить его с этими двумя было для него немыслимо. Так как он не хотел беспокоить Мертилоса, то для него оставалось только одно место, где он мог исполнить то, чего жаждала теперь его душа, — высказаться, и этим местом было место возле Дафны в ее палатке. Еще вчера отправился бы он к ней без всякой задней мысли, сегодня же слова Альтеи, что он — единственный, которого дочь Архиаса любит, как бы стояли между ним и его приятельницей. Он, правда, уже и раньше знал, с каким участием следила она за его жизнью. Много раз доказала она ему свою преданность, и все же, несмотря на то что она была ему дорога, что он с охотой пожертвовал бы своей жизнью, чтобы спасти ее от опасности, все же ему никогда в голову не приходило назвать любовью то чувство, которое было между ними. Одна старая общая их родственница посоветовала ему однажды, когда он жаловался ей на свою жизнь, полную лишений, посвататься к Дафне. Но мужская гордость никогда не разрешила бы ему принять от женщины то, в чем отказывала ему судьба. И перед взглядом ее честных глаз он не мог бы претворяться влюбленным, потому что, как бы ни было сильно его дружеское чувство к ней, он не называл это любовью.
«Любишь ли ты ее?» — задал себе опять вопрос Гермон, направляясь к палатке Дафны, и, к его удивлению, слово «нет» не так-то быстро сорвалось с его губ. Одно только было для него ясно — это то, что, будь она из бедных беднейшая, все же тот, кто получит ее сердце, будет счастливейшим из смертных. И разве это не было зарождающееся чувство ревности, то, что он испытывал при виде ухаживаний молодого Филатоса. Но нет, он не любит Дафну и не хочет ее любить. Ведь будь она его женой и дели она с ним все то, что теперь его одного касается, где же и у кого мог бы он найти в такие минуты, как сегодняшние, дружеский совет, в душу проникающее слово участия, в котором, как в освежающей росе, нуждалась его поблекшая жизнерадостность и его колеблющаяся творческая сила. Даже сама мысль приняться за глину или резец казалась ему теперь противна.
XIV
Гермон, стоя перед входом в палатку, старался изгнать из своего воображения образ Альтеи. Каким глупцом он был в эту ночь, чтобы придать такую цену этой лицедейке, которая как женщина потеряла для него всякую прелесть и которую он даже как модель для Арахнеи слишком высоко ставил! Лучше бы он предстал перед своей приятельницей в запятнанном платье, нежели с этими мыслями о фракийке! С первого же взгляда, брошенного на милое личико Дафны, с первого же приветствия, которым она его встретила, он понял, что он найдет здесь то, в чем нуждался, — сочувствующее ему сердце и душевное спокойствие. Просто и искренно упрекнула она его в том, что он вчера почти до невежливости был к ней невнимателен, но в этом упреке не было и следа горечи или злости, и она не заставила Гермона долго просить прощения — даже, по мнению почтенной Хрисилы, слишком скоро простила она этого капризного, избалованного ваятеля. Хотя осторожная матрона и не вмешивалась в дальнейший их разговор, но она ни на минуту не оставила Дафну одну с Гермоном: она делала это ради Филатоса. Она знала жизнь и знала по опыту, что нет ничего легче, как вмешаться Эросу в отношения молодой парочки, когда после краткой разлуки одному приходится в чем-либо прощать другого. К сожалению, не все слова достигали ее слуха, они говорили тихо, а в палате было душно, да притом ночь, проведенная без сна, давала себя знать, и ее до сих пор красивая голова склонялась в полудремоте гораздо ниже над работой, чем это было нужно. Ни Дафна, ни Гермон не обращали на нее никакого внимания. Дочь Архиаса сейчас же увидала по лицу художника, что у него какая-то тяжесть на душе, да он и не долго заставил себя расспрашивать. Пришел же он с целью излиться перед ней. Она пожелала узнать, почему он не на завтраке у Филиппоса.
— Потому что я сегодня не могу быть среди веселых, — последовал ответ.
— Опять недовольство судьбой?
— У меня за последнее время было мало причин быть благодарным судьбе моей.
— Что же, твоя Деметра не удовлетворяет тебя вполне?
Он только презрительно пожал плечами в ответ.
— Ну, так принимайся с двойным рвением за твою Арахнею.
— Одной намеченной мною натурщицей я уже не могу воспользоваться, а другая… ну, другая стала теперь неприятна моему сердцу.
— Как! Альтея? — спросила она с нескрываемым любопытством.
Он молча кивнул ей в ответ.
Она радостно захлопала в ладоши и воскликнула так громко, что Хрисила в удивлении подняла голову:
— Да, так это и должно было случиться! О, Гермон, как я боялась! Я думала, когда я смотрела, как эта ужасная женщина превращалась в паука, что вот теперь ты примешь это представление за правду, за что-то реальное и будешь думать: вот оно, то настоящее, чего ты ищешь для Арахнеи. Ведь и на меня временно подействовало это так. Но — вечные боги! — как только я себе представила эту Арахнею, изваянную из мрамора или слоновой кости, то мною овладело неприятное чувство.
— Весьма понятно, — ответил он раздраженно, — то страстное желание красоты, которое вами всеми владеет, не нашло бы себе удовлетворения в этом произведении.
— Нет, нет, — быстро произнесла Дафна громче, нежели она говорила обыкновенно, как бы желая этим еще больше убедить Гермона. — Именно потому, что я в тот момент смотрела на нее с твоей точки зрения и в духе твоего направления, я увидала ясно, в чем тут ложь. Все, что казалось таким страшным, таким таинственным при колеблющемся свете факелов и горящей смолы, под надвигающимися грозовыми тучами, — эти развевающиеся пряди волос, эти растопыренные пальцы, эти широко раскрытые водянисто-голубые глаза… — о, Гермон, скажи, разве ты сам не чувствовал, до чего все это было искусственно, вымученно и до чего неестественно?! Право, это превращение было не что иное, как образчик театрального искусства. Какое впечатление произвела бы эта Арахнея на спокойного, хладнокровного зрителя при ярком, не подвластном никакому обману дневном свете? Красота? Но вряд ли кто станет искать в этой прилежной, неутомимой труженице-ткачихе, смертной дочери обыкновенного красильщика, дивную красоту богинь. Я со своей стороны не настолько глупа и не настолько несправедлива, чтобы этого требовать. Красива или нет Альтея, я не знаю, но нахожу что в ней совершенно достаточно красоты для Арахнеи. Но если бы я увидала пластическое произведение, совершенно точно изваянное по вчерашнему образцу, у меня невольно, при взгляде на него, появилась бы такая мысль: художник взял эту фигуру с театральных подмостков, а не с натуры. И, подумай, это буду испытывать я, непосвященная! А адепты, а царь с его глубоким знанием искусства, с его тонким вкусом знатока, а отец и другие судьи — насколько сильнее бросится им это в глаза!
Тут она остановилась, потому что заметила, что вся кровь отлила от лица Гермона, и она с удивлением увидала, какое глубокое впечатление произвели на этого сильного, всегда готового отстаивать свою самостоятельность художника ее искренно и горячо высказанные слова. Без сомнения, его затронуло ее мнение, даже, быть может, убедило, но при этом лицо его выражало такое горькое чувство недовольства, что, не радуясь своему успеху, она, точно любящая сестра, нежно дотронулась до его руки и сказала:
— У тебя не было еще достаточно времени, чтобы спокойно уяснить себе все то, что нас всех вчера так ослепило, а тебя, — добавила она почти шепотом, — больше всех.
— Но зато теперь, — пробормотал он глухо, как бы про себя, — я вижу вдвойне ясно. Какое горькое разочарование, какая неудача, и это в то время, когда я считал, что успех, о котором я мечтал, так близок!
— Если чувство горького разочарования относится к твоим произведениям, — сказала Дафна ласковым тоном, — то, быть может, тебя ожидает приятная неожиданность: Мертилос отзывается о твоей Деметре гораздо благосклоннее, нежели ты. И он… он мне выдал тайну: он сказал, на кого она походит.
При этом она слегка покраснела и, видя, как его мрачное лицо прояснилось, продолжала с горячностью:
— А Арахнея! Ведь эту задачу, которая так хорошо подходит твоему таланту, так соответствует твоему направлению, ты должен хорошо исполнить, и, верь мне, ты ее блестяще выполнишь. Недостатка в подходящих моделях также не будет. В Альтее ты не нашел бы того, что тебе нужно. О, Гермон, если бы я только могла ясно тебе показать, как мало она, в которой все фальшиво, все неправдоподобно, годится для твоего искусства, как мало она отвечает твоим стремлениям к правде!
— Ты ее ненавидишь, — прервал он ее.
Казалось, все спокойствие покинуло ее, и обыкновенно мягкие и нежные глаза загорелись недобрым огнем, когда она вскричала:
— Да и еще раз да! Всеми силами моей души ненавижу я ее и радуюсь этому чувству. Она давно мне уже противна, но со вчерашнего дня я питаю к ней такое отвращение, какое можно чувствовать к пауку, в которого она может воплощаться, к змее и жабе, к греху и лжи.
Никогда еще Гермон не видел спокойную дочь Архиаса в таком возбуждении. Только соединение двух сильных чувств — любви и ревности — могло довести ее до такого состояния. Он удивленно стал всматриваться в ее лицо, и она показалась ему столь же прекрасной, как готовящаяся к бою Афина Паллада. Дафна же продолжала: