Аракчеев: Свидетельства современников

Коллектив авторов

Граф: Скажи ты мне, братец, кто ты такой?

Я: Унтер-офицер 3-го Украинского уланского полка, ваше сиятельство.

Граф (с нетерпением): Я это, братец, знаю лучше тебя, скажи ты мне, какой ты нации?

Я: Англичанин, ваше сиятельство.

Граф: Есть у тебя отец и мать, и где они находятся?

Я: Есть, ваше сиятельство, живут в Москве.

Граф: Есть у тебя братья и сестры?

Я: Три брата и одна сестра.

Граф; Чем они занимаются?

Я: Механикой, ваше сиятельство.

Граф: Где ты родился?

Я: В Кенте, близ Лондона.

Граф: Каких лет ты приехал в Россию?

Я: Двух лет, ваше сиятельство, вместе с родителями, в 1800 году отец мой был выписан в Россию блаженной памяти покойным Императором Павлом Петровичем как механик и первый основал суконные фабрики в России с машинами.

Граф: Знаешь ли ты языки, кроме русского?

Я: Знаю французский, немецкий и английский.

Граф: О! ты, братец, ученее меня, ну, да ты англичанин, а у нас в русской службе делается так: когда унтер-офицер хочет писать Государю Императору, он должен прийти и передать письмо своему взводному командиру, взводный командир передал бы эскадронному, эскадронный — полевому, тот — бригадному, бригадный — дивизионному, дивизионный — корпусному, корпусный — мне, а я бы и представил Государю Императору.

Я: Ваше сиятельство, смею ли я вам сделать вопрос?

Граф: Говори, братец.

Я: Если я хотел, чтобы

ни взводный командир, ни полковой, ни корпусный, ни даже ваше сиятельство об этом не знали, как бы вы, ваше сиятельство, приказали мне в таком случае поступить?

Граф остановился, долго смотрел на меня, выпустив мне руку, и сказал:

— Ну, братец, в таком случае ты очень умно поступил, но ты, братец, знаешь, что я все-таки твой начальник, ты, верно, знаешь, как я предан Государю, а потому скажи мне, в чем дело и что хочешь Государю сообщить.

Я: Я очень хорошо знаю, ваше сиятельство, что вы мой начальник, уверен в преданности вашей Государю Императору, но смею вас уверить, как честный человек, что это дело не касается ни до вашего сиятельства, ни до военного поселения, решительно ни до чего, кроме собственно Государя Императора, а потому, наше сиятельство, за что хотите лишить меня счастия лично объяснить дело Государю Императору?

Граф: Ну, в таком случае я тебя и спрашивать не буду, поезжай себе с Богом.

Граф меня так этим поразил, что я ему сказал: — Ваше сиятельство! Почему мне вам и не сказать: дело в заговоре против Императора [591] .

591

13 июля 1825 г. А. писал Александру I о Шервуде: «<…> он имеет дело донести Вашему Величеству касающееся до армии, а не до поселенных войск, состоящее будто в каком-то заговоре, которое он не намерен никому более открыть, как лично Вашему Величеству. Я его более и не спрашивал, потому что он не желает оного мне открыть, да и дело не касается до военного поселения, а потому и отправил его в С.-Петербург к начальнику штаба, генерал-майору Клейнмихелю с тем, чтоб он его содержал у себя в доме и никуда не выпускал, пока Ваше Величество изволите приказать, куда его представить» (цит. по: Богданович М. И. История царствования Императора Александра I. СПб., 1871. Т. 6. С. 129–130); 17 июля Шервуд получил высочайшую аудиенцию.

И после короткого объяснения я 13-го числа вечером с тем же фельдъегерем отправился и 14-го прибыл в Петербург, на Литейную, к генерал-лейтенанту Клейнмихелю, которому был представлен. Мне отвели в его доме комнату вверху. <…>

Написав свое предположение, которое было вручено Государю Императору 26 июля, выехал я из Петербурга и прибыл в Грузино 27-го числа. <…> Граф Аракчеев принял меня как нельзя лучше, всякий день я завтракал с Настасьей Федоровной (это в Грузине была большая честь), а обедал с графом Аракчеевым, который всегда сажал меня подле себя, сам меня угощал, наливал мне вино и просил говорить с Шумским (тогда флигель-адъютантом) по-английски. Всякий день мы обедали в разных местах, и всегда было несколько человек из окружающих графа Аракчеева за обедом, но вместе с тем со мной обедал человек замечательного ума, один из самых ревностных революционеров, принадлежавших к заговору, Батенков, сколько помню, инженер-полковник. Раз шесть он меня спрашивал, за что меня привезли [592] , и я должен был ему объяснять историю Сивиниса и Зосимы с такими подробностями и обиженным тоном, что решительно выучил наизусть предлинный рассказ [593] . Граф Аракчеев дал за чичероне [594] какого-то офицера Розенталя, который занимался у него капеллой, приказал мне осмотреть все Грузино, окрестные деревни, что я и сделал, и наконец 3 августа получено было Высочайшее разрешение мне ехать и приступить к открытию заговора.

592

Г. С. Батеньков в 1825 г. состоял в чине подполковника. Его внимание к Шервуду не связано с участием в заговоре, поскольку в описываемое время Батеньков еще не вступил в Северное общество.

593

Причиной своей поездки в Петербург Шервуд называл дело кирасирского поручика Сивиниса, который обманом получил от богатого московского грека Зосимы значительную сумму денег; в этой истории был замешан знакомый Шервуда, некто Кириаков.

594

Чичероне — проводник, гид (ит.).

Граф, отправляя меня, призвал к себе и, вручая мне билет, который у меня хранится за подписом графа Аракчеева и начальника штаба Клейнмихеля, в котором сказано, что я увольняюсь в отпуск на год с дозволением иметь пребывание в России там, где пожелаю, и по миновании срока обязан явиться в полк [595] , объявил мне Высочайшую волю, сказав:

— Ну, смотри, Шервуд, не ударь лицом в грязь.

Я уверил графа, что если это мне жизни будет стоить, но цели своей достигну. Граф спросил, как мне нравится Грузино. Я отвечал и, конечно, без лести, что в моих глазах Грузино есть эмблема вкуса, прочности и порядка.

595

В предписании А. начальнику над южными поселениями И. О. Витту (от 3 августа 1825 г.) значилось: <…> унтер-офицер Шервуд, который прислан вашим сиятельством ко мне <…> был истребован сюда по подозрению в участии с офицером Сивинис при похищении сим последним разных вещей и денег у одного грека в Москве, но Шервуд оказался невинным, и при сем случае он просил об увольнении его в отпуск на год — для приведения в порядок расстроенного состояния отца его. Просьбу сию я доводил до сведения Государя Императора, и Его Величество, зная лично отца Шервуда, Всемилостивейше соизволил на его просьбу. Объявляя вам, генерал, таковую Монаршую волю и прилагая при сем пашпорт унтер-офицеру Шервуду, предписываю вручить ему оный и считать его в дозволенном отпуску» (цит. по: Троцкий И. М. III-е отделение при Николае I. Л., 1990. С. 132).

— Это так, — сказал мне Аракчеев, — но ты мне скажи, что тебе всего более нравится в Грузине?

Я отвечал, что остров Мелиссино.

— Да он, кажется, не так хорошо отделан.

На это я сказал графу:

— Может быть, ваше сиятельство, но благодарность выше всех украшений.

Граф был растроган моим ответом.

— Ну, Господь с тобой, — прибавил он, — поезжай.

Все время нашего разговора начальник штаба Клейнмихель стоял возле графа Аракчеева, и… конечно, я очень хорошо понимал, что граф, обращаясь со мною так ласково все время, меня изучал. <…>

Я пробыл у

Вадковского [596] несколько дней, отправился под предлогом своей надобности в Орловскую губернию, Карачевский уезд, в имение Гревса, где написал подробно графу Аракчееву все, что узнал, что существуют три общества: северное, среднее и южное, наименовал многих членов и просил прислать ко мне в Харьков кого-нибудь для решительных мер к открытию заговора. Я приехал в город Карачев в назначенное мною число и час, несколько минут раньше в ожидании по назначению моему фельдъегеря; но прошло несколько часов, фельдъегерь не явился; смотритель спросил меня, не прикажу ли я лошадей закладывать; я сказал, что у меня сильно голова болит, и ехать далее не могу, спросил уксусу, перевязал голову, три дни мнимо страдал, потом начал понемногу выздоравливать, и наконец чрез несколько дней после назначенного срока приехал фельдъегерь; я выслал под предлогом какой-то покупки смотрителя вон и расспросил фельдъегеря, почему он не приехал раньше десятью днями, на что он мне отвечал, что зарезали в Грузине Настасью Федоровну, а потому Аракчеев был как помешанный; между тем весь город стал меня подозревать; городничий города Карачева наконец явился для спроса меня, кто я такой, и почему живу так долго на станции. Я ему отвечал, что я унтер-офицер, остался долго на станции, потому что нездоров, что нахожусь в годовом отпуске, и показал ему билет за подписью графа Аракчеева и начальника штаба Клейнмихеля; городничий просто испугался, извинился, что меня обеспокоил, и ушел; но эти 10 дней разницы имели большие последствия: никогда бы возмущение гвардии 14 декабря на Исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы. Не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяния Императором Александром I, которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь Государя и спокойствие государства, для пьяной, толстой, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины; есть над чем задуматься. <…>

596

Вадковский Федор Федорович (1800–1844) — с 1822 г. корнет Кавалергардского полка, в 1824 г. «за неприличное поведение» (сочинение сатирической песни на императора) был переведен в Нежинский конно-егерский полк с переименованием в прапорщики. Член Южного общества (1823); арестован 9 декабря 1825 г., осужден в каторжную работу навечно с последующей конфирмацией.

К. С. Сербинович [597]

Николай Михайлович Карамзин

7 июля [1825]. Николай Михайлович показывал мне новую книгу, дающую отчет о военных поселениях. Сочинитель ее — Сперанский [598] . Николай Михайлович при этом случае изъявляет сожаление, что этот государственный человек, так блистательно начавший и продолжавший свое поприще, взял, наконец, на себя обязанность аракчеевского секретаря. <…>

597

Сербинович Константин Степанович (1796–1874) — историк, сотрудник Карамзина в работе над «Историей государства Российского»; в 1818–1824 гг. служил в Департаменте духовных дел иностранных исповеданий под началом А. И. Тургенева, с 1824 г. — чиновник для особых поручений при министре народного просвещения А. С. Шишкове, в 1826–1830 гг. — цензор, в 1833–1855 гг. — редактор «Журнала Министерства народного просвещения». После смерти А. по поручению императора составил описание грузинского архива, на которое затем опиралась в своей работе учрежденная в июне 1834 г. комиссия для разбора библиотеки и бумаг А. Фрагмент мемуаров Сербиновича, в основу которых легли дневниковые записи, печатается по: PC. 1874. № 10. С. 247–248, 250.

598

Видимо, А. знакомил Карамзина с промежуточными вариантам» этой брошюры: еще 13 марта 1824 г. он прислал историку «нескладное наше военное сочинение о тех делах, которые ныне производятся по собственному распоряжению нашего всемилостивейшего Государя Императора» (не исключено, что здесь речь идет еще не о тексте Сперанского). В ответном письме Карамзин благодарил «за лестный <…> подарок», без которого трудно составить «удовлетворительное, основательное понятие об одном из важнейших учреждений нынешнего славного для России царствования» (Дубровин. С. 380).

22 июля, день св. Марии Магдалины и тезоименитство Императрицы Марии Федоровны. Среди бесчисленного множества стремившихся на петергофский праздник поехал и я туда на пароходе и прежде всего поспешил отыскать дом, по воле Государя отведенный Николаю Михайловичу неподалеку от заставы, через которую тянулись толпы пешеходов и непрерывная цепь экипажей. За обедом <…> Николай Михайлович рассказывал о своей трехдневной поездке в военные поселения [599] по настоятельному приглашению Государя, который желал этого вследствие откровенных пред ним замечаний Николая Михайловича о тяжкой участи поселян, подвергнутых действию жестокой для них системы поселений. Много интересного было в этом рассказе о том, что он видел. Аракчеев возил его везде и все ему показывал сам, был с ним очень любезен и говорил, по-видимому, очень откровенно.

599

9 июля Карамзин писал А.: «Пользуясь милостивым дозволением вашего сиятельства, покорнейше прошу о приказании известить меня, могу ли на следующей неделе видеть военные поселения и принести вам в Грузине искреннейшую за то благодарность? Не будучи военным человеком, желаю только взглянуть на людей, здания, хозяйство, школы, поля, работы, дороги. Довольно, если какой-нибудь унтер-офицер в одном из главных селений будет дня на два моим указателем или проводником. Я так плох здоровьем, что не смею надолго отлучаться из дома» (Дубровин. С. 445–446). На это А. отвечал: «<…> Желание мое показать вашему превосходительству самому военные поселения; то я и прошу вас пожаловать ко мне в Грузине в будущий четверг, то есть 16 числа июля к обеду откушать у меня деревенского хлеба-соли, а после обеда мы отправимся вместе с вами в военное поселение. Я бы просил вас <…> и в первые дни будущей недели, но чувствуя себя не очень здоровым, то и надеюсь к 16 числу оправиться» (цит. по; Погодин МЛ. Н. М. Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников. М., 1866. Ч. 2. С. 355). По возвращении из Грузина историк сообщал И. И. Дмитриеву: «И я, домосед, путешествовал; даже и плавал! ездил смотреть военные поселения для себя, а в Петергоф для дочерей — но все плох здоровьем. Зная милостивое расположение ко мне Государя, граф Аракчеев угостил меня с ласкою необыкновенною. Поселения удивительны во многих отношениях. Там, где за восемь лет были непроходимые болота, видишь сады и города. Но русский путешественник уже стар и ленив на описания» (Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 400–401; письмо от 31 июля).