Арбатская повесть
Шрифт:
В те дни Крейн подарил мне свою книгу «Рождение музея», и надпись Александра Зиновьевича на титуле в высшей степени характерна для него:
«Анатолию Сергеевичу Елкину с приглашением к совместной работе по рождению мемориального музея Пушкина на Арбате, 53…»
Крейн не упускал ни одного случая, чтобы «завербовать» «союзника». Только кого нужно «завербовывать», когда речь идет о Пушкине!..
А Натали?..
Нет, не дано ей было историей спокойствия.
Последние точки над «i» были поставлены исследователями публикацией неизвестных писем Натальи Николаевны — «После смерти Пушкина» («Москва», 1974, № 11). И. Ободовская и М. Дементьев писали:
«В этих письмах впервые перед нами предстал ее образ в
Как жалел я, что не довелось прочесть этих публикаций Ярославу Васильевичу Смелякову. Ведь и в самой «острой» точке его «разногласий» с Натали (взаимоотношения Гончаровой и Лермонтова) все прояснялось до конца: в 1841 году произошла последняя встреча Натальи Николаевны с М. Ю. Лермонтовым. В письме Плетнева от 28 февраля 1841 года мы читаем:
«В 11 часов тряхнул я стариной — и поехал к Карамзиным, где не бывал более месяца… Там нашлось все, что есть прелестнейшего у нас: Пушкина… Смирнова, Растопчина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа».
«Лермонтов, видимо, находился под влиянием сплетен и толков в великосветском обществе, враждебно относившемся к вдове поэта. Встречаясь с Натальей Николаевной в доме Карамзиных, он чуждался ее и избегал говорить с нею. В своих воспоминаниях дочь Натальи Николаевны А. П. Арапова пишет, что мать рассказывала ей об их последней встрече. Накануне своего отъезда на Кавказ весною 1841 года, на прощальном вечере у Карамзиных, Лермонтов, против обыкновения, сел рядом с Натальей Николаевной и долго говорил с нею. Под конец этой беседы он признался, что до сих пор, находясь под враждебным влиянием, он чуждался ее, видел в ней только холодную красавицу и лишь теперь под этой оболочкой увидел все ее обаяние и искренность. Расставаясь с ней, Лермонтов сказал, что, когда он вернется, он надеется стать ее другом. Арапова передает слова матери: «Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца. И вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу».
Эти публикации, оказалось, привлекли широчайшее внимание общественности и у нас и за рубежом. Еще одно свидетельство вневременности нашей любви к Пушкину.
«Она скончалась 26 ноября 1863 года в возрасте 51 года, — продолжают И. Ободовская и М. Дементьев. — Похоронена Наталья Николаевна на кладбище Александро-Невской лавры. Могила ее сохранилась до сих пор.
Этим летом, будучи в Ленинграде, мы, как всегда, пошли на могилу Пушкиной. И не узнали ее… Еще совсем недавно она была такая заброшенная и в этой своей заброшенности такая печальная. Сейчас она приведена в порядок, кругом посажены цветы. И идут люди. Несут цветы. На черном мраморном саркофаге лежали красивые белые гладиолусы — дань памяти жены великого русского поэта…»
Мы сами подчас не понимаем, чем стал в жизни каждого из нас Пушкин. Удивительно неожиданной была реакция читателей на публикации И. Ободовской и М. Дементьева неизвестных ранее писем Натали. Номера журналов с этими материалами мгновенно стали библиографической редкостью. А ярче других, быть может, выразил настроение и чувства людей человек совсем не сентиментальный — старый чекист Александр Александрович Лукин (о нем рассказ еще впереди):
— Прочел письма Гончаровой — как тяжелый камень, что всю жизнь на сердце давил, снял… Удивительное дело — стало как-то легче жить. Счастливее, что ли… Вроде бы — что она нам, Натали… Не признавались себе в этом, а за Пушкина переживали…
И — снова Натали. Строки эти Юлии Друниной («Наш современник», 1974, № 11) — не об «исторической личности». Они — как защита памяти современницы поэтессы, боевой подруги своей по тяжкому недавнему военному лихолетью:
…Бледна, тонка, застенчива — мадонна, Как будто бы сошедшая с холста. А сплетни, анонимки — все законно: ВсегдаСказано немножко по-женски.
Но ведь это и писала женщина…
«Оставим же в покое… Натали».
Нет, не суждено ей покоя…
Утром в редакцию «Москвы» приносит новые стихи молодой поэт Феликс Медведев. Читаю: «Монолог Натальи Гончаровой»:
А я не виновата. Столько лет В высокомерье, в гордости и в блуде Меня безвинно обвиняют люди, Молву вонзая в сердце, как стилет. А я не виновата. На себя Взгляните лучше пристальней и строже. Ведь вы меня на столько лет моложе, Что вас не повторит моя судьба. А я не виновата. Одному Я Александру рассказать могла, бы, Как тайно ото всех, простою бабой Всю жизнь носила траур по нему. А я не виновата. Мне постыл Весь этот свет с наветами и ложью, С обманом, с суетой его берложьей, Мне главное, что муж меня простил. А я не виновата. И всего Лишь об одном молитвою суровой Молю: зовите меня просто Гончаровой, Не теребите имени его…Безусловно одно: еще будут написаны сотни и сотни стихов. Печальных и нежных. Горьких и недоумевающих. Тревожных и резких.
О той, без кого мы не можем представить Пушкина. Как Петрарку без Лауры, Катулла без Лесбии и Блока без его любви — Лизы Пиленко.
Потому что встреча этих людей высекла прекрасные строки, шагнувшие за грань бессмертия.
Глава шестая
„ВЕКА?.. А ЧТО ВЕКА!..“
Мы ходим по мостовым. Мы ходим по истории. И камни, по которым мы прошли, — уже история.
1. КРАЙ СИНИХ ХОЛМОВ
Над Коктебелем опускалось мягкое предвечерье, и причудливые громады Кара-Дага, одеваясь сиреневой дымкой, отрывались от земли, становились невесомыми, легкими, прозрачными, парящими над иссиня-бирюзовыми бухтами.
В этот час и появилась на берегу моря, недалеко от дома поэта Максимилиана Волошина, эта женщина. Она не могла не привлечь к себе внимания: одетая в древнегреческий хитон, девически стройная, стремительная, женственная, казалась она тогда видением, вышедшим из древнего этого моря, из тысячелетней мглы Таврии. А волошинские стихи звучат в Коктебеле как сиюминутное поэтическое потрясение увиденным:
…Огнь древних недр и дождевая влага Двойным резцом ваяли облик твой — И сих холмов однообразный строй, И напряженный пафос Кара-Дага. Сосредоточенность и теснота Зубчатых скал, а рядом широта Степных равнин и мреющие дали Стиху разбег, а мысли меру дали. Моей мечтой с тех пор напоены Предгорий героические сны И Коктебеля каменная грива; Его полынь хмельна его тоской, Мой стих поет в строфах его прилива, И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой.