Арена
Шрифт:
Дверь медсектора плавно отъехала в сторону. На пороге стояла Лика — ее глаза были красными от слез. Ей досталось самое трудное — выковыривать обгоревшее тело Малого из изуродованного боекостюма. Лика рыдала, глядя на чудовищные ожоги, на буквально впаянные в тело обломки металла и обугленные куски кожи. И только когда стало совершенно ясно, что Евгений будет жить, она постепенно стала успокаиваться.
Если бы речь шла о битве на Арене, Саша сказал бы, что все прошло на удивление удачно. Потери — двое. Остальные отделались мелкими ожогами, ссадинами, синяками. Противник смят, деморализован и капитулировал. Чего еще желать?
Если бы ему сказали заранее, что Женька, молодой, заводной парень, имеющий, по всеобщему мнению, шило в заднице, лишится ноги? Лишится
Саша тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли. Что-то в последнее время он стал слишком часто задумываться о смысле жизни, о причинах и следствиях тех поступков, которые совершают люди. Это вселяло в него неуверенность, а ему так необходима сейчас железная воля и убежденность в правильности принимаемых решений. Потому что большинство его решений определяли дальнейшую судьбу их всех.
— Капитан, Дан говорит, что пленные созрели для беседы.
Лигов занимался делом весьма необычным — он обеспечивал условия для того, чтобы сдавшиеся далатиане не могли обрести свободу. По его словам, это было не сложно, но долго. Саша и представить себе не мог, каким образом можно обездвижить существо, способное изменять форму. Во всяком случае, веревки и наручники здесь явно не годились.
И еще было очень интересно, как это далатиане «созрели для беседы». По сведениям Лигова, если для большинства разумных существ имелись разного рода «сыворотки правды», то для метаморфов таковых не существовало в принципе: изменить химический состав организма для них было немногим сложнее, чем увеличить вдвое собственный нос. При мысли о том, к каким методам добывания информации прибегнет Дан, у Трошина по спине поползли мурашки. Он был почему-то уверен, что эти методы ему не понравятся.
И все-таки он подсознательно ожидал увидеть наручники, может быть потому, что ничего другого не мог себе представить. Да и то сказать — опыт общения с чужими был только на Арене, а там остановить — это однозначно убить. Здесь же все было иначе. Штерн, по каким-то причинам соизволивший полностью сохранить привычный облик, столь же привычно восседал за своим столом. Такое впечатление, что сотрудники пришли на разбор полетов, а не на допрос шефа с пристрастием.
Впрочем, кое-что изменилось в обычном антураже кабинета. Например, четыре стула у стены были заняты — там восседали, если можно так сказать, фигуры, даже близко не имеющие с человеком ничего общего. Просто комки глины… Или пластилина серого цвета. Ни конечностей, ни глаз, ни иных «отличительных признаков». В первый момент их можно было вполне принять за предметы неодушевленные, и Саша, не знай он заранее, с кем предстоит иметь дело, так бы и подумал. «Предметы» находились в движении, их форма постоянно изменялась, они как будто текли. Так свеча оплывает под воздействием огня — только в данном случае изменения происходили быстрее.
Когда они вошли в кабинет, там никого, кроме далатиан, не было. Ни охраны, ни грозных стволов, нацеленных на чужих. Тем не менее пленники совершенно спокойно сидели на своих местах. Штерн не поднялся навстречу посетителям, хотя делал это неизменно, когда кто-нибудь к нему входил. Обычно шеф выбирался из-за стола, протягивал руку… А тут остался неподвижен, и даже руки, лежавшие на полированной крышке, не шелохнулись. Как приклеенные.
— Я думаю, нужно всех позвать, — заметил, стоя в дверях, Трошин, невольно поймав себя на странном ощущении. Саша вдруг понял, что сейчас он здесь не главный. То есть не просто уступил роль командира — такое случалось достаточно часто и раньше, будь то планирование стратегии на следующую Арену или банальный спор с женой из-за какой-нибудь мелочи. Даже когда Штерн давал очередные ценные указания, он, Трошин, всегда сохранял за собой какие-то права… Хотя бы право послать всех к бесу, повернуться
Сейчас он чувствовал себя пешкой, хозяин которой — великий шахматист — намерен сделать ею ход. Имеет ли право пешка задумываться о том, какой это будет ход, какие последствия вызовет? Пешка должна бездумно и безразлично ожидать команды, а потом выполнить ее механически, не шевеля извилинами и не открывая рта. Кто она такая — пешка, — чтобы оценивать стратегию хозяина?
— Да-да, конечно… — Лигов ответил как-то особенно небрежно, вскользь, мимоходом… Так ребенок, воскликнувший «ой, мама, смотри — собачка!», натыкается на равнодушное «угу» умотавшейся за день родительницы, которая толком и не слышит обращенной к ней фразы.
Сердце екнуло. Вот он — шахматист… Неторопливо опускает свою задницу в одно из кожаных кресел. Трошин обернулся, пробормотал столпившимся в приемной, чтобы заходили. Пробормотал вяло, удивляясь самому себе — с чего бы его так повело? И побрел к ближайшему креслу.
В голове мелькнула мысль: а если заставить себя сейчас повернуться и выйти? Интересно, получится ли? Или организм, по каким-то причинам взбунтовавшись, откажется выполнить команду мозга? Пожалуй, это его не удивило бы. Он подумал, что сопротивляться наваждению ему не хочется. Даже нет, не так… О сопротивлении было даже думать неприятно. Гораздо проще подчиниться — легко и без душевных мук отдаться на волю течения. Скрипнуло кресло, принимая в себя его усталое тело. Рядом рассаживались друзья: спокойно, без вечных взаимных подколок — вообще не издавая ни звука. Просто входили, садились и замирали — ничем не лучше, чем приклеенный к своему столу Штерн.
Лигов, не поднимаясь, протянул руку и взял со стола небольшой прибор. Некоторое время крутил какие-то ручки…
Вдруг наваждение пропало! Мир вновь обрел краски, мозг — свободу не только мыслить, но и командовать телом. Из-за спины послышалось короткое ругательство — голос принадлежал Петру. Вернулись звуки. Саша услышал дыхание товарищей — неровное, какое-то… возмущенное, что ли? Если дыхание может быть возмущенным.
— Поясняю, — Лигов заговорил своим обычным спокойным голосом, — этот прибор создает поле, подавляющее часть мозга, контролирующую волю субъекта. Действует прибор на все разумные расы биологического типа, правда, требуется определенная подстройка. К сожалению, радиус действия ограничен, и нужно не менее двадцати минут, прежде чем свобода воли будет полностью подавлена. Излучение экранируется любым материалом толще… э-э… девяти миллиметров… кажется. Оно может быть объемным или поляризованным. Последний вариант и применен сейчас: на заключенных поле действует, на вас — нет. Находясь под воздействием поля, объект полностью лишен возможности принимать самостоятельные решения.
— Почему они не воспользовались таким прибором, отражая нашу атаку? — В голосе Лики сквозило отвращение.
Саша ее чувства вполне разделял. Отвратительный, омерзительный агрегат — любые пытки лучше, чем такое вот уничтожение личности! Пусть и временное. Даже заключенные в фашистских концлагерях имели право выбора— либо подчиниться, либо умереть. Или бороться — что с высокой степенью вероятности означало ту же смерть. А тут разумное существо лишалось буквально любой инициативы. Только тупое подчинение…
— Применение подобной аппаратуры строго контролируется, в том числе в мирах, входящих в Ассамблею. Технология, помимо прочего, подпадает под юрисдикцию Закона Изоляции. Попытка ее использования вызвала бы вмешательство следящих систем спутников наблюдения. СПБ имеет данные приборы, этот подает спутнику контрольный сигнал. Сейчас я ослаблю поле, и пленники смогут говорить.
Лигов снова принялся вращать верньеры с явным удовольствием. Затем поднял глаза на Штерна, все так же безучастно сидевшего за столом. Бывший шеф «Арены», казалось, даже не замечал происходящего — будто и не было в его кабинете людей и нелюдей, малопонятных приборов и груды оружия. Его глаза равнодушно смотрели в одну точку, расположенную где-то на обоях, а лицо не выражало ничего -только полное, абсолютное безразличие ко всему.