Аргентина: Крабат
Шрифт:
И сам представил, даже увидел: и цветную обложку, и Эйгер во всей красе, и чьи-то веселые лица — прямо под названием. Не выдержал, застонал. Если сейчас они не пойдут, если не рискнут головами — Himmeldonnerwetter! — зачем вообще доживать до этого 1966-го?
Поглядел во тьму, улыбнулся горько:
— Дело твое, Тони. Только просьба у меня к тебе будет. Когда помру, скажи, чтобы на кресте могильном написали: «Андреас Хинтерштойсер, который не взял Северную стену». А о себе что хочешь пиши, все равно надпись эта — про нас двоих.
Махнул рукой, за стальную спинку кровати взялся, чтобы обратно на свою верхотуру мочалить...[40]
СредиКак расслышал, сам не понял. Тони не пел — дышал. Если слов не знать, ни за что не угадаешь.
...На свете где-то есть Мой первый перевал, И мне его не позабыть никак.Исчез казарменный сумрак. Ледяное солнце Эйгера ударило им в глаза.
Мы разбивались в дым, И поднимались вновь, И каждый верил: так и надо жить! Ведь первый перевал — Как первая любовь, А ей нельзя вовеки изменить!4
Тяжелый бронзовый фонарь над входом в ресторан манил уютным желтым огнем. И название прельщало — «Георг», просто и коротко. Всякий, кому довелось мир повидать, знает: чем ресторан хуже, тем претенциозней вывеска. Скучавший у дверей швейцар тоже понравился: солидный, седатый, с роскошными усами — вылитый капитан из Кёпиника, германский Робин Гуд[41].
Вот только по карману ли вся эта роскошь скромному коммивояжеру?
Марек Шадов поспешил себя поправить: не коммивояжеру, а разъездному торговому агенту. Американизмы — сорняки на цветущем поле германской речи. Кому это знать, как не доктору Эшке, профессиональному филологу?
А кстати, где он?
Марек бросил взгляд на тихую вечернюю улицу. Чисто! Никто не догоняет, не спешит с наручниками наперевес под дивную трель полицейского свистка. И доктора, субъекта конечно же весьма сомнительного, нет. И не надо. Пусть катится второй космической скоростью прямиком на свою Венеру!
— Заходите, майн герр, — понял его колебания глазастый швейцар. — Заведение у нас приличное. И цены не такие, как, извиняюсь, в русском «Распутине».
Дверь открыл, посторонился, посмотрел внимательно...
Марек, взгляд ощутив, задержался на пороге. Что не так? Костюм? Туфли? Прическа? Саквояж в руке? Кольцо на безымянном пальце?
— Умыться бы вам, майн герр, — швейцар усмехнулся в густые седые усы. — Я сперва, как саквояж увидел, за врача вас принял. Саквояж-то один в один акушерский. А теперь понял. Улыбаетесь вы, а вид усталый. Грим на лице — смывали да не смыли. И время позднее. Стало быть, актер после спектакля. Местных я всех перевидал, значит, вы из Лейпцигского «Нового театра», что как раз сегодня на гастроли приехал.
Капитан из Кёпиника оказался Шерлоком Холмсом.
— Тогда и амплуа определите, — подбодрил сыщика-любителя гастролер.
— И думать нечего. Глаза у вас, уж извините, умные, стало быть, в герои-любовники не годитесь. Для злодея или фата голосом не вышли, для моралиста — возрастом. Рост чуть выше среднего, кость тонкая, лицо, опять-таки извиняюсь, подвижное. Стало быть, майн герр, вы изволите быть проказником, по-старому если — Арлекином. Учиняете разные неприятности себе же во вред — и тем весьма довольны бываете.
— Здорово! — восхитился Арлекин-проказник, доставая из бумажника купюру покрупнее. — В яблочко, как Вильгельм Телль!.. Так где тут у вас можно умыться?
***
С гримом и в самом деле вышла промашка, но вполне простительная. Что делать, если ни мыла, ни теплой воды, ни губки, есть только графин на столе и носовой платок в кармане, а на все умывание — десять секунд? Больше не получалось. Пленку из аппарата требовалось вынуть, скрутить и спрятать, из большого рыжего саквояжа извлечь другой, поменьше и видом приличнее, мантию снять и куда надо пристроить, снять парик, провести по волосам расческой...
А еще сирена! Уа-уа-уа-уа-уа!
...Пятьдесят восемь... Пятьдесят девять... Уа-уа-уа-уа!.. Иди сюда, шарик, иди, черненький! Прячься, пока не заметили.
А потом исчезнуть, да так, чтобы в упор не видели.
Уа-уа-уа!.. Свет!
Уа-уа-у... Обрезало.
— Где? Где он? Ищите? Хватайте!..
Зря герр криминальоберассистент Мильх цирк помянул. Хотел — получил по полной. Тот же зал, уже при свете, публика, стражи порядка. Кафедра, стол, алоскоп, экран на стене.
Где Эшке? Нет Эшке! Правда, дверь, что в комнатку-раздевалку ведет, открыта, а на двери, словно занавес после спектакля — знакомая синяя мантия.
— Там он! Там! А ну-ка выходите, герр фокусник!..
Ждать служивые не стали — толпой в комнатушку ринулись. Герр Мильх-Дикмильх — впереди, дабы лично злодея задержать, двое, что ближе были, следом, за ними и те, что дверь стерегли, подтянулись.
Ищи! Лови! Хватай! Вяжи!..
Конца представления Марек Шадов ждать не стал. Это был уже не его цирк. Вышел из прохода между рядами, где и стоял среди прочих любопытствующих, шляпу надел — и пошагал к выходу. Не он один. Те из публики, что были поумнее, спешили покинуть зал, дабы не тратить лишний час на разбирательство с полицией. Не все, правда, догадались, что к главному выходу из лектория идти не надо — наряд там при дубинках и наручниках. И к запасному не надо, там тоже наряд. А зачем вход-выход, если можно спуститься на первый этаж, пройти пустым коридором — и окно открыть? А за окном сквер, пустой и темный.
...Чемодан с вещами — в камере хранения, документы Эшке-скандалиста бандеролью отправлены в Берлин (Главпочтамт, до востребования). Всей-то поживы господам полицейским — мантия да старый докторский костюм в гостиничном шкафу. На лекцию Марек надел собственный, под синей тканью незаметный. Ах да, еще ботинки, тоже докторские, что в номере остались. Их, конечно, жаль. Где еще такой ужас найдешь?
Спасибо, губастая! Был бы холост, точно бы женился!..
— На ваше усмотрение, — велел он кельнеру. — И... Я не очень пьющий, но что-нибудь для аппетита. День был трудный...