Аргентина: Крабат
Шрифт:
— Нет, все-таки докурю... В восемь лет? Сочувствую, доктор. Я начала в четырнадцать. Сначала меня воспитывала мама, потом — тренер... Все понимаю, но когда прыгнешь затяжным с пяти километров, рука сама тянется к зажигалке. Не шнапсом же стресс снимать!.. Доктор! Надо все же разобраться. Итак, вы не читали книжки про Капитана Астероида. Охотно верю, чушь редкостная. Но почему в ваших лекциях говорится о том же самом? Инопланетная техника — откуда?
Доктор мотнул головой...
...Парик, осторожно!
— Вы уж спросите, так спросите! Из других книжек, вероятно. Сам
— Давайте считать, доктор.
Филолог-германист послушно раскрыл ладонь. Первый палец...
***
Инопланетянами он занялся совершенно случайно. Вначале просто ездил по делам, из города в город, превращаясь время от времени в чудаковатого доктора. Шанхай научил многому, в том числе и тому, что скрываться можно по-всякому. Или слиться с уличной толпой — или пройти сквозь нее на ходулях, звеня в бубен. Второе куда надежнее. Кто станет проверять документы у клоуна?
Рейх, увы, не Поднебесная — документы спрашивали постоянно. Особых подозрений блуждающий доктор пока не вызывал, но риск все же был, и немалый. Выход, однако, имелся: следовало записаться в клоуны уже официально, получить бумагу с печатью — и звенеть в бубен в полном соответствии с законом.
«Я-а ста-а-арый профе-е-ессор!»
Прежде всего требовалось узнать, где у здешних клоунов лежбище. Таковое обнаружилось в Баварии, в маленьком городке Вайшенфельд. Именовалось оно многословно: «Немецкое общество по изучению древней германской истории и наследия предков». Если же коротко, то просто «Старина».
«Аненербе»[27].
Марека (то есть, конечно, почтенного доктора) предупредили, чтобы он был осторожен. Клоуны оказались злого нрава — не из цирка, а из голливудского фильма ужасов.
...Один такой, с Лоном Чейни и Лореттой Янг, довелось увидеть в Шанхае, в новом кинотеатре на знаменитой «барной» улице Хэншаньлу.
«Laugh, Clown, Laugh!»[28]
Белый клоун-неудачник, изгнанный из родного бродячего цирка за пьянство, находит в придорожном кювете подкидыша, девочку-младенца. Плохо ли, хорошо ли, но растит ее, пока та не оборачивается прелестной юной девой. Тут и появляется некто в маске и черном плаще, возжелавший невинной крови ради своего беззаконного Владыки. Негодяй тоже циркач и тоже клоун.
Черный клоун.
Несчастную похищают, волокут на старое кладбище, дабы распять посреди горящей пентаграммы. Тот, что в плаще и маске (клоунской!), готовит каменный нож...
Само собой, протрезвевший приемный отец вкупе с мужественным юношей-циркачом поспевают вовремя. Злодея-клоуна толкают в центр пентаграммы, ночь исчезает в яркой вспышке пламени...
Фильм был старым, немым, и заключительное «Ха! Ха! Ха!» темного Владыки было запечатлено на титрах, как раз перед «зе эндом» и финальным таперским аккордом.
«Смейся, клоун, смейся!»
В Вайшенфельде Мареку стало не до смеха. Там собрались даже не клоуны, а деревенские сумасшедшие, которых для чего-то отловили по всей Германии. Беззаконный же их Владыка в миру именовался Генрихом Луйтпольдом Гиммлером, рейхсфюрером СС.
«Старина» доктору Эшке определенно не понравилась. Зато сам
доктор очень понравился «Старине».
7
— Простите, мадам! — пожилой усатый таксист оборачивается, вздыхает виновато. — Ничего нельзя поделать, мадам, придется обождать.
Женщина не отвечает, лишь устало опускает веки. Перелет до Парижа вымотал до самого донышка, забрав последние силы. Хотелось упасть на кровать, на дорогое гостиничное покрывало, прямо как есть, даже не снимая туфель, и спать, спать, спать... Номер-люкс в отеле был заказан заранее, из Орли она перезвонила, попросив к ее приезду наполнить ванну с мускусным ароматом...
Толпа — глухая многоглавая стена поперек всей улицы. Не объехать, даже не обойти, на соседних тоже люди, десятки, сотни, тысячи... Транспаранты, плакаты, затоптанные листовки по всему асфальту, тонкая цепочка растерянных полицейских-ажанов.
Париж сошел с ума...
— Придется обождать, мадам! — вновь вздыхает таксист. — Это стихия, мадам!
На усатом лице — нежданная улыбка.
— Зато мы им всем показали, мадам! Будут знать, фашисты!..
— Что показали? — не думая, переспрашивает она, но тут же спохватывается: — Простите, совершенно не разбираюсь в политике.
Улыбка сменяется искренним, до глубины зрачков, изумлением:
— Но как же, мадам! Мюнхен! Конференция, которую хотели собрать боши и этот макаронник Муссолини! Мы не пустили туда Леона Блюма[29], нечего к фашистам на поклон ездить. И чехи не поехали, отказались, старик Масарик отговорил их президента. Молодцы, проявили характер. Мерзавец Гитлер и англичанишки-овсянники остались ни с чем!.. Неужели вы не слышите, мадам?
Не слышит. Толпа глуха, но не лишена голоса, однако для нее все, что творится под горячим парижским солнцем, — всего лишь далекий невнятный шум.
...Что там на ближайшем транспаранте? «Да здравствует правительство Народного фронта!» Правительству-то ничего не сделается, о себе бы подумали...
— Франция снова едина, мадам! — чеканит усатый таксист. — Как в славном сентябре 1914-го! О, мадам, я был тогда мальчишкой, но такое вовек не забыть...
Умолкает, смотрит внимательно на пассажирку. Затем открывает дверцу, оглядывается.
— Может, вызвать врача, мадам? Здесь рядом бистро, там наверняка знают, где ближайший квартирует. «Скорой»-то не подъехать...
Она с трудом разлепляет непослушные губы:
— Врача? Нет, не надо. Бистро... Можно чашку кофе? Только покрепче.
Шофер что-то отвечает, но слова тонут в подступившем шуме. Веки становятся каменными, холодеет плечо. Рука мертвеца давит, прижимает к мягкой коже сиденья, не дает вздохнуть...
***
— ...Я тебя создал, сотворил из ничего, из праха. Кем ты была пятнадцать лет назад, когда мы встретились в Шанхае? Проституткой из портового борделя, которая ничего не умела и всего боялась!