Архангельское
Шрифт:
«Музыка для глаз» – так называл он то, что создавали люди его профессии, и так потомки отзывались о том, что делал он сам. Придуманные и воплощенные им зрелища в Ла Скала, римской, пармской и венецианской операх изумляли не только живописностью, но и редким правдоподобием эффектов. По отзывам знатоков, декорации Гонзага заставляли публику забывать о самом спектакле. Задолго до покупки Архангельского князь пригласил мастера в Россию, и тот после нескольких лет раздумий приехал-таки в «варварскую страну», где, к своему удивлению, обнаружил не дикарей, а общество культурное и, что немаловажно, разделяющее его новаторские взгляды. В том же 1792 году он получил заказ от Марии Фёдоровны, тогда еще скромной супруги наследника престола. Все, сделанное им в Павловске, понравилось настолько, что венецианский оформитель сделался чуть ли не другом царской семьи. Став императрицей, Мария Фёдоровна предложила ему обустроить и столичные театры.
Трагическая смерть Павла I могла бы погубить художника, к несчастью своему, входившего в круг близких к императору лиц. Его спасло покровительство
Еще более широкое поле для приложения своих способностей мастер нашел в Архангельском, куда смог выбраться лишь через четверть века пребывания в России. Здание театра решено было расположить в западной части парка. Его проект вместе с Гонзага разрабатывал молодой, но успевший обрести славу Осип Бове. В отличие от своего напарника он был итальянцем только по происхождению и хранил верность классицизму. Строительство, начатое весной 1817 года, было поручено плотникам из артели Осипа Иванова, за которыми присматривал крепостной архитектор Стрижаков вместе с приглашенными зодчими Тюриным и Мельниковым.
Зрительный зал в театре Гонзага
Следующей весной Гонзага закончил декорации, а вскоре для их установки в усадьбу из Москвы отправился юсуповский механик, благо строители представили князю готовое здание. Деревянное, двухэтажное, крытое на два ската, оно сохранилось до сих пор и даже почти не изменилось ни снаружи, ни внутри. Планируя фасад театра, зодчие не вышли за рамки классического стиля. Канонически строгий, с гладкими фронтонами на торцах, покрытый неяркой золотисто-белой штукатуркой, театр выглядел бы совсем скромным, если бы не имел 4 колонн с изящными ионическими капителями. Единственный вход располагался не в центре фасада, а с южной торцевой стороны, где до уровня второго этажа поднималась двухмаршевая лестница. Перед крыльцом на высоких каменных постаментах стояли 2 фонаря – устройства хотя и красивые, но вполне рациональные, ведь представления начинались поздно вечером. В интерьере, напротив, царила роскошь, правда, как и полагается театру, искусственная, исходившая не от дороговизны материалов, а от виртуозной работы художников. В распоряжении зрителей имелся просторный зал с креслами в партере и двухярусных ложах, огороженных легкими балюстрадами и разделенных между собой 12 коринфскими колоннами.
Коридор в театре Гонзага
В 1837 году юсуповский театр посетил известный писатель-публицист Нестор Кукольник. Через несколько дней в принадлежавшей ему московской газете появилась заметка, в которой увиденное именовалось «прелестной игрушкой, состоящей из 22 двуместных лож с внутренним сообщением в двух ярусах и небольшого партера. Рассчитанный на 250 зрителей, он может вместить в себя до 400, но самая величайшая драгоценность – это 12 перемен декораций, писанных неподражаемой кистью Гонзага…». Торжественное открытие театра состоялось 8 июня 1818 года и праздновалось невероятно пышно. Приглашенные по четко означенному поводу, гости подъезжали прямо к театру, восседая, как положено, в парадных золоченых каретах. В настоящее время подобные им транспортные средства можно увидеть там, где в старину они стояли в ожидании хозяев, а именно в примыкающем к театру павильоне. Кроме парадных карет, сегодня здесь имеется скромный возок того же времени, какого при князе в каретной быть не могло. Ради такого события к Юсупову пожаловали монархи – российский император Александр I и прусский король Фридрих-Вильгельм III. Венценосные особы с похвалой отозвались о здании, торжественном, выразительном в своей простоте, затем похвалили зал и не нашли слов для самого зрелища.
По словам одной из зрительниц, царственные особы «от недовольства прикусили губы: переменили трижды декорации и все готово!». Судя по всему, зрители просто не поняли суть представления, а оно, по замыслу художника, как раз и заключалось в перемене обстановки. Так называемые спектакли декораций уже со второй половины XVIII века были очень популярны в Европе, особенно в Италии. В отсутствие сюжета, актеров, а зачастую и музыки они демонстрировали живопись, чаще всего работы знаменитых театральных художников, поэтому могли разочаровать тех, кто ожидал от них чего-либо иного. Примерно это и произошло с юсуповскими гостями. Не увидев привычного действа, они не возмутились только потому, что под занавес получили обед и бал с фейерверком, танцами до утра, играми в парке и катанием на лодках.
В дальнейшем, как писал Кукольник, «из уважения к художнику и желая сохранить сколь возможно долее эту живопись, которая столь же быстро осыпается, как разноцветные украшения на крыльях мотылька, владелец не позволял сценических представлений».
Крепостной оркестр. Композиция из восковых фигур, XVIII век
В этом писатель был
Князь, будучи директором императорских театров, был хорошо знаком с театральной жизнью своего времени. Он не раз приглашал в Москву итальянские труппы, но и его собственные актеры – крепостные певцы, балетные танцовщики, музыканты – были хорошо известны и в Первопрестольной, и в Северной столице.
Н. де Куртейль. Портрет Анны Боруновой, 1824 год
Балерина Софья Малинкина. Гипсовый бюст, 1830-е год
Несмотря на все старания князя и к огромному его огорчению труппа Архангельского так и не достигла славы, сравнимой со славой артистов из Останкина, принадлежавших Николаю Петровичу Шереметеву. Сосед и вечный соперник Николая Борисовича буквально жил театром; он проникся театральным духом настолько, что женился на одной из своих певиц, чего никогда бы не позволил себе Юсупов. Однако в личностях юсуповские все же могли соперничать с шереметевскими. Не хуже Прасковьи Жемчуговой (той самой жены Шереметева) пела Анна Борунова, чей портрет кисти Николя де Куртейля почти два столетия украшает одну из комнат Большого дома. Дочь крепостного музыканта Григория Борунова, сестра крепостного зодчего Ивана Борунова, она была выдающейся певицей и актрисой, невольно став музой романтичного француза. Художник с теплотой передал облик талантливой девушки в парадном портрете. Совсем иной она предстает на его цветном карандашном рисунке: одетая в театральный костюм, которого, собственно, почти нет, полуобнаженная, с развевающимися белокурыми локонами, здесь она завораживает зрителя сладострастным взглядом вакханки.
Начав с «Вакханки», Куртейль похожим образом увековечил 16 юсуповских актрис. Среди них блистательные балерины Софья Малинкина и Анна Рабутовская, которая после смерти князя получила вольную и затем с труппой Хорвата выступала в южных провинциях России.
Неудача в день открытия театра не заставила Юсупова отказаться от «спектаклей декораций», и Гонзага продолжал рисовать. Новатор, неистощимый на выдумки творец, он стремился к усилению роли художественного оформления, с особым упорством работая над тем, чтобы сценическая живопись отражала смысл и характер пьесы. Однако результатом усилий стало то, что картины, украшающие падуги, кулисы и задники, обрели самостоятельность и, в общем, перестали нуждаться в сюжете. Одинаково виртуозно владея карандашом и кистью, умея строить перспективу, прекрасно чувствуя цвет и свет, Гонзага добивался потрясающих эффектов. Созданные им декорации приводили в восторг всех, кому доводилось их видеть. Будучи профессионалом самого высокого уровня, он не нуждался в указке по поводу содержания своих картин. Тем не менее заказчики имели право диктовать и часто вместо реализма, которого так желал художник, требовали условности, больше отвечавшей вкусам светского общества. Неудовольствие у мастера вызывало то, что его творения можно было легко повредить, и то, что надобность в каждом из них отпадала тотчас после представления. Последнее было исправлено с помощью «спектаклей декораций», так полюбившихся хозяину Архангельского и встреченных в штыки его гостями, с которыми была согласна большая часть консервативной московской публики.
К сожалению, из дюжины композиций, созданных Гонзага для театра в Архангельском, до нашего времени дошло чуть больше трети, то есть 4 перемены и занавес. Однако даже эта малость вместе с 9 акварельными копиями гонзаговских работ, которые крепостные художники написали при подготовке театра к открытию, позволяет судить о мастерстве венецианского декоратора. Сегодня все его сохранившиеся произведения занимают на сцене театра в Архангельском (с недавних пор действующего) свои прежние места. Каждая из композиций создает поразительную иллюзию объемности. Совершенством письма отличаются как произведения светлые («Храм»), радостные («Малахитовый зал»), так и мрачные («Тюрьма») и представляющие небольшие убогие интерьеры («Таверна»).