Архитектор и монах
Шрифт:
— Ваш Тельман, вот! — тут же перебил меня Джузеппе.
— Наш, наш, — я покивал головой. — А чей же? Никуда от этого не денешься, увы… Да. Так вот, даже наш Тельман на какое-то время поверил, что Россия не собирается воевать. Почти все в это верили. От обывателя до военной разведки. Краткий смешной миг — имперская буржуазная Россия вдруг стала лучшим другом коммунистической Германии.
Но Тельман, как к нему ни относись, человек весьма неглупый. Решительный человек. Ему хватило ума и воли переломить свою политику. Особенно после речи Набокова перед кадетами. Помнишь?
— Не
— Если тебе неприятен этот разговор, давай прекратим, — сказал я. — Мы слишком давно не виделись.
— Отчего же, — сказал он. — Разговор как разговор.
— Эта речь не публиковалась. Ни у вас, ни у нас. Секретная речь. Смешно. Как речь может быть секретной, если она произнесена перед двумя тысячами кадетов и сотней генералов? Изложение этой речи лежало на столе у Тельмана тем же вечером. А через два дня он уже встречался в Женеве с Черчиллем и представителем Рузвельта, забыл фамилию. И заодно с послами Аргентины и Мексики. Он решил создать Большой Атлантический Союз.
— Дофин, — спросил Джузеппе. — Ты патриот?
— Ни капельки, — сказал я. — Хотя, конечно, это сложный вопрос. Я немец. Хотя по паспорту я австриец. Но я считаю, что нет никаких австрийцев, есть единый немецкий народ. Я патриот своего народа. Своей культуры. Своей земли. Но мой патриотизм никак не относится к товарищу Тельману и другим товарищам.
Я слегка понизил голос, потому что в кафе никого, кроме нас, не было, а официант все время ходил из угла в угол — то стол протрет, то скатерть встряхнет и заново расстелет.
— Что ж ты тогда в таком восторге от Тельмана? — спросил Джузеппе.
— Я? В восторге? — удивился я.
Хотя да, он прав, я как-то слишком увлекся. Должно быть, любая власть обаятельна, даже когда ее ненавидишь; наверное, когда ненавидишь, она еще обаятельнее.
— Считай, что я рассказываю исторический анекдот, — сказал я. — Но самый главный анекдот начался потом. Рузвельт, видишь ли, очень прислушивался к мнению американского конгресса; демократия, страшное дело. Американский конгресс, как ты помнишь, не признавал аннексии Польши, Литвы, Латвии и Эстонии. То есть не признавал Пражских соглашений, по которым эти страны отходили к России. Или, как тогда выражались, были возвращены России. Было принято говорить так. Разве не помнишь?
— Не помню, — сказал Джузеппе.
— Но это действительно так! — сказал я.
— Верю, верю, — сказал он.
— Послушай, — и я в первый, наверное, раз за весь разговор — а может, вообще в первый раз за все время — положил ладонь на его руку и погладил его пальцы. — Послушай, Джузеппе, я вижу, что тебе это неприятно слушать. Хватит, а? Ну, что за разговор двух ветеранов, честное слово, как в политической передаче по радио для юных историков войны…
— Говори, — сказал он. — Говори, пожалуйста. Тем более что я на самом деле ничего этого не знаю. Почти ничего. Все это летело мимо меня. Почти не задевая. Я молился Богу, выслушивал исповедующихся и немного занимался монастырскими и епархиальными
— Хорошо, — сказал я, не убирая руку. — Итак. Конечно, Тельман заявил, что договор с Россией будет соблюдаться. Но! Американцы, я же говорю. Рузвельт все время зудел о независимости Польши и малых балтийских стран. Которые уже два года как отданы России. Понятно?
— Не очень, — сказал Джузеппе.
— А вот то-то и оно, — сказал я. — Допустим, Набоков в самом деле готовился к войне. Но Тельман его спровоцировал, я это готов признать.
— Зачем? — спросил он.
— Зачем спровоцировал? Трудно сказать.
— Да нет, — сказал он. — Зачем ты готов это признать? Ты, наверное, хотел мне приятное сделать?
— Нет, — сказал я. — Я просто считаю так. Да, войну начали русские, это факт. Но спровоцировали ее немцы. А может быть, русские на самом деле не собирались воевать. Скорее всего, они просто давили. Пугали. Ведь отдали же им Польшу и балтийские страны? Может, они хотели еще надавить, еще припугнуть, и получить Болгарию. Ну, и старую русскую мечту исполнить, сон Милюкова. Проливы, проливы! Хотя бы северный берег Босфора! Святую Софию!.. Вот так примерно мне кажется. А Тельман в ответ на это стал собирать военный союз. А тут американцы с Прибалтикой…
Он закашлялся.
— А ты как считаешь? — спросил я.
— Мне все равно, — сказал он.
— Ну, извини, — сказал я и перестал поглаживать его узловатые старческие пальцы. Потом отодвинул руку на полсантиметра.
Он поймал мою ладонь, положил свою руку сверху.
— Рассказывай, рассказывай. Я ведь на самом деле почти ничего не знаю. Ничего, кроме официальной версии… Как-то пропустил все, — он улыбнулся кривой и даже отчасти жалобной улыбкой. — А вернее, отворачивался. Мне было стыдно, и я в ту сторону вообще не смотрел. Старался не смотреть. Ну, что там дальше было?
— Что было? То, что всегда бывает. Мы недооценили власть; мы — то есть интеллигенция. Фрондеры, диссентеры и критики. Которые не смогли эмигрировать или уйти в подполье. Конечно, ты их презираешь. То есть нас. Ты ведь бывший революционер, подпольщик, эмигрант, даже террорист, верно?
— Я? Террорист?
— Ну, теперь-то можно вслух честно сказать?
— Ну, ладно, ладно, — слабо усмехнулся он. — Пожалуйста. Бывший террорист. Но как я могу их, то есть вас, презирать, если я сам… убежал. Убежал? Нет. Я не убежал. Это Ангел указал мне другой путь, истинный путь. Я никого не осуждаю и не презираю. Осуждать ближнего — великий грех. Но и просто, по-мирскому говоря — как можно осуждать человека за то, что он не революционер? Не герой, не храбрец?
— Да, — сказал я. — Конечно. Тем более что к сороковому году вся оппозиция уже была в лагерях. Социал-демократы, просто демократы, центристы и национал-социалисты.
— Кто-кто? — засмеялся Джузеппе.
— Была и такая партия, — сказал я. — Что тут смешного?
— Да нет, ничего. Я просто вспомнил, как в первый день, когда я привел тебя в кружок Клопфера, ты спросил…
— Да, да, да! — чуть не закричал я. — Конечно, помню! Я спросил: «Будет ли социализм национальным? немецким, русским и так далее?»