Архив
Шрифт:
— А у меня другого нет, — ответила Чемоданова и осеклась. Она увидела, как вдруг залубенело и напряглось лицо подруги, как смех словно замерз на ее побелевших губах, а взгляд, деревенея, пролег поверх обнаженного плеча. Чемоданова обернулась. И в следующее мгновение скакнула за откинутую дверь шкафа.
— Это почему же? — растерянно вопросила Шереметьева. — Без стука… Как не стыдно?
В дверях отдела стоял незнакомый мужчина в костюме, пиджак которого напоминал строгий капитанский сюртук. И еще платочек, в тон галстуку, что выглядывал из бокового кармана. На вид ему немногим более сорока.
— Извините, — без тени смущения ответил незнакомец. — Я давно стучал. Но вы громко смеялись. Я решил вполне уместным напомнить
Чемоданова проворно натянула свою сиротскую кофту.
— Да ладно уж, — великодушно произнесла она, отводя дверцы шкафа. Кажется, элегантный незнакомец ее чем-то расположил.
2
Лучи солнца прорывались в пропалины туч, словно бабочки из рваного сачка. Некоторое время они еще Держались на куполах зонтов, головах и спинах прохожих, в черных окоемах уличных луж, но постепенно бледнели, таяли и вновь пропадали, чтобы выпорхнуть в другом месте.
Брусницын спешил, стараясь догнать солнышко. И, догнав, поднимал лицо, прикрывал наполовину глаза, чтобы не ткнуться в чей-нибудь живот или спину, и, замедлив шаг, шел, наслаждаясь нежным теплом перед очередной прохладой тени. Со стороны это выглядело чудачеством. Но мысли Брусницына занимали личные заморочки, и на окружающих он не обращал внимания.
Вообще его мозг оказался устроенным так, что владеющая им сейчас идея вытесняла все постороннее, подчиняя себе даже физические поступки. При этом он частенько рисковал схлопотать по шее. Так, однажды Брусницын работал в каталоге с черновыми записками генерал-губернатора Туркестанского края. И надо было так случиться, что вечером, заглянув в гастроном, он оказался в очереди за сосисками рядом с пожилым мужчиной в тюбетейке, и при этом одетым в туркменский халат… Брусницын пытался подавить любопытство, но не мог справиться, голова распухала от скопившейся информации. Извинившись, он вежливо обратился с вопросом к туркмену. Женат ли тот? И, получив утвердительный, но весьма сдержанный ответ, задал второй вопрос. На ком женат уважаемый товарищ туркмен? Не на своей ли родственнице, какой-нибудь двоюродной сестре? Человек в тюбетейке залился краской, искоса глянул на окружающих его людей и процедил сквозь зубы, что да, женат на своей двоюродной сестре, закон это допускает. Вероятно, он принял Брусницына за ответственное лицо, которое имеет право задавать вопросы любому и в любом месте…
Ободренный уступчивостью незнакомца, Брусницын окончательно осмелел… А не ответит ли почтенный товарищ туркмен на вопрос: хвасталась его теща в первую брачную ночь платком «эсги», который принято демонстрировать родственникам мужа как свидетельство девичьего целомудрия своей дочери?! Туркмен испуганно оглянулся. Он видел подозрительные взгляды людей, стоящих за сосисками. И молча требующих от него прямого и честного ответа… Да, покаянно кивнул туркмен, хвасталась, имелся прецедент.
И вот тогда Брусницын припечатал его последним и самым страшным вопросом… Он въедливо оглядел павшего духом туркмена и спросил без всякой жалости в голосе — сколько у туркмена родилось детей от такого родственного брака и все ли они живы-здоровы? Ведь биологическая наука доказала, что причиной высокой детской смертности в подобных случаях является именно кровосмесительство.
И тут почтенный туркмен не выдержал. Он толкнул Брусницына в грудь здоровенным кулаком человека, привыкшего к жаркой уборке хлопка, и завопил на весь гастроном: «А какое твое собачье дело? Ты кто? Милиция прокуратура, обехеес? Кто ты? Покажи документ! Человек пришел покупать сосиску. За два рубля шестьдесят копеек. А ему устроили допрос!»
Из очереди донеслись сочувственные возгласы. Это подбодрило туркмена. Он еще раз ткнул кулаком Брусницына. Да так, что Анатолий Семенович как бы мгновенно получил обобщенный ответ на все еще не заданные вопросы. Вот какую штуку сыграл с Брусницыным его странно устроенный мозг. И таких случаев было предостаточно.
Однако в этот прохладный осенний день мысли его не требовали физической разгрузки. Первая мысль его была о предстоящем возвращении на работу, в каталог, после почти недельного пребывания на бюллетене. Соскучился Брусницын по своему каталогу. Правда, настроение несколько омрачила свара, затеянная неугомонным Женькой Колесниковым, в которую был втянут и Брусницын. Но ничего, даже любопытно, чем закончится этот бунт…
Вторая дума, что сейчас угнетала Брусницына, как обычно касалась некоторых финансовых затруднений, говоря проще — невозвращенных денежных долгов. Те мелкие приработки, которые возникали благодаря публикациям в газетах случайных материалов, не решали вопроса… Правда, маячило на горизонте одно выгодное дельце, да ведь сорвется с крючка, сглазят, как уже бывало не раз. Но помечтать приятно. Университет задумал выпустить серию книг под названием «Русская культура в эпистолярном наследии». Работа планировалась договорная, и деньги выделялись серьезные. Но когда она начнется, неизвестно, так что надо думать о других возможностях… Идеи были. Правда, они имели весьма отдаленное отношение к архивной работе, но, как говорится, жизнь диктует свои железные условия. И опять этот Женька Колесников… Предлагал завербоваться на время летнего отпуска в проводники поезда, на железную дорогу. А еще выгоднее — в почтовый вагон или в рефрижератор-холодильник. Там вообще, говорят, лафа.
У Женьки имелись достоверные сведения от какого-то ханыги — проводника, дружка его тетки. Тот утверждал, что за месяц-другой можно сколотить нестыдный капиталец. А устроиться на работу летом ничего не стоит, возьмут с руками-ногами. И ничего зазорного. В сезон на промысел выходят и врачи, и педагоги, и инженера.
Правда, было в этой радужной перспективе одно препятствие… плотно закрытые двери. Брусницын за шесть дней бюллетеня так и не избавился от чувства страха. Казалось, вроде бы немного успокоился, отдохнул. Но вчера ночью вскочил как ошпаренный и распахнул дверь спальни, да так резко, что дочку разбудил. Зоя, молодец, ничего не сказала, лежала молча, не то что раньше — устраивала скандал, думала, что Брусницын придуривает…
Размышляя, Анатолий Семенович Брусницын миновал площадь и оказался рядом с поликлиникой. Но напрямик попасть в нее не оказалось возможности — копали котлован. Место работ, как обычно, не отгородили, и бурая жирная глина, ожившая под дождем, клеила подошвы туфель.
Так он и стоял посреди месива грязи, не зная, в какую сторону податься. Но едва сделал несколько шагов, как ноги разъехались, и, потеряв равновесие, он брякнулся на правое колено, а пальцы рук ушли в податливую грязь. Брусницын стремительно поднялся, точно катапультировал, но поздно, дело было сделано…
Вероятно, более беспомощным и жалким Анатолий Семенович себя не помнил за все свои сорок лет жизни.
— Эй ты! Куда тя занесло, спал, что ль? Все люди по доскам, а он напролом! — кричал Брусницыну какой-то тип. — Поворачивай назад, потопнешь. Пьянь огородная!
Брусницын оглянулся. И вправду, он стоял один, а все шли по широким доскам, указывали на него руками и громко осуждали за дурь.
— Прораб, наверно, — предположил кто-то. — Они, прорабы, только и знают, что грязь разводить.
— Сам ты прораб, — огорченно прошипел Брусницын…
Эх и угораздило его. Под ехидные смешки прохожих Брусницын, чуть ли не плача, разглядывал свои жирные руки, обшлага отутюженных штанов, по колено замазюканных бурой глиной; что касается туфель, то их вообще не было видно. Не вваливаться ж ему в таком мерзопакостном виде на прием к врачу… Ну, руки он еще кое-как затер о забор, справился.
— Поди ополоснися, — сочувственно произнесла бабка в красном платке. — Вон будка с газировкой. Есть копейка, нет? А то дам.