Архив

Штемлер Илья Петрович

Картину Гальперину подарил в знак благодарности «за услуги» один милицейский чин из Туапсе, пожелавший стать кандидатом юридических наук. Но Гальперину не хотелось вспоминать свои былые приватные заработки, все это ушло в прошлое. Да, конформист, да, приспосабливался, как все, — искал ходы, чтобы вползти в эту жизнь, занять место и окопаться. Сколько его друзей-приятелей потеряли вкус к жизни под обвалом неурядиц, растерялись, не умея приспособиться, влачат существование.

— О чем еще спросишь? — проговорил Гальперин. — Или закусим чем бог послал?

— А что тебе сегодня послал бог? — Аркадий занес длинную ногу и оседлал по-кавалерийски стул с высокой резной спинкой. — Сосиски?

— Последнюю сосиску я утром отдал дону Базилио, нашему архивному мурлыке… Как раз сегодня

бог мне послал, весьма неожиданно, великолепные грибы домашнего посола. Холодное мясо с чесноком. Что еще? Странные на вкус, но притягательные штучки из сыра… И вообще. Кстати, есть и водочка. Только прикажи.

Гальперин поднялся из кресла. Он стоял перед сыном, смешной, в своем нелепом халате с крупными пуговицами, что натянули шлицы, сдерживая напор могучего живота. Он смотрел на сына глазами, в которых прятались синие туманы, — таких глаз Аркадий ни у кого не встречал — ему в наследство достались глаза матери, обычные серые с зеленоватыми искорками…

— Чем вызван твой приход, Арик, не томи? — давно Гальперин не называл сына этим забытым детским именем. — После телефонного звонка я места себе не нахожу. Что случилось? Ты передумал уезжать?

Аркадий уперся подбородком в сцепленные замком пальцы. Когда он говорил, темные губы обидчиво пучились, словно не желая выпускать слова.

— Послушай, отец… Зачем тебе тут оставаться, в этой стране? Поедем вместе. Ты и я… Мы с тобой достаточно жили порознь. Не пора ли нам соединиться?

Гальперин молчал, хмуря лоб. Услышанное казалось ему столь неожиданным и резким, что он мог только хмыкнуть в ответ. Аркадий, казалось, не замечал растерянности отца.

— Сегодня в моей конторе решали, кого послать на сортировку овощей в колхоз. Стоял страшный гвалт. Каждый придумывал причину, чтобы увильнуть… «Надо послать Аркадия Ильича! — кричали все. — Он одинокий»… И я подумал о нас с тобой, отец. Почему это я одинокий, у меня есть ты. А у тебя есть я… И мы должны быть вместе… Я вышел в соседний отдел и позвонил тебе… Поехали, отец. Хватит, пожил тут, нахлебался. Поедем, посмотрим, как живут люди. Без меня ты пропадешь. Да и мне без тебя, признаться, будет невесело, совесть будет грызть, я ведь совестливый, ты знаешь. Весь в мать, говорят.

— Совестливый, — пробормотал Гальперин. Он старался подавить нарастающее раздражение. — Конечно, Арик… Мне будет тебя не хватать. Но куда ехать? Особенно мне… Моя профессия, Арик, стала моей сущностью. Я полон историей страны, где живу. За которую воевал… Она точно пронзила меня физически бесчисленными капиллярами… Тебе этого не понять.

— Куда уж мне? — усмехнулся Аркадий. — В этих капиллярах столько презрения к тебе, к твоему роду. В этих капиллярах не кровь, а яд, — Аркадию понравилась сказанная им фраза. И он повторил ее.

— Ты, Арик, еще мальчик, как ни странно, — Гальперин махнул рукой. — Кандидат наук, взрослый мужчина, столько повидавший за четыре десятка лет, и… еще мальчик. Ты плохо знаешь жизнь. Вообще жизнь… Не то, что выдают за набор гедонистских постулатов. А вообще — жизнь. То, что в тебе и вокруг тебя, в мироздании.

Аркадий хлопнул по спинке стула ладонью.

— Только без демагогии, командор. Попроще! Приучили ж тебя в этой стране — как что, тут же общие слова, все в дыму. И в итоге — все вокруг в дерьме, а ты в белой рубашке и галстуке… Не надо! Я тоже ученый, знаю, как это делается… У тебя, отец, судьба особая. Как бы ты ни елозил, ни шустрил, чтобы затеряться в общем муравейнике, тебя — хоп! И в сторону! Ты опять — быстро-быстро в муравейник, а тебя опять — хоп! И в костер! Потому как ты есть меченый. Ты — еврей! Другое дело, за что тебя так? Это второй вопрос… Над этим вопросом бьются философы всех времен и народов, потому как всем народам есть до этого дело почему-то… Они бьются, а я знаю, отчего!

— Ну? — воскликнул Гальперин. — Отчего?

— Оттого, что евреи молятся, не преклоняя коленей. Евреи не признают идолов в своих синагогах и обращаются к богу на «ты». Даже римляне опустили руки, когда евреи отказались поставить в храме статую Калигулы. А этот шизофреник Калигула был отъявленный мерзавец. Тебе, как историку, это известно лучше, чем мне… У евреев почти нет фетишей. Поэтому они ненавистны всем, кто привык поклоняться фетишам.

— Хочу тебе сказать, — перебил Гальперин, — не ты первым делаешь такое открытие. С тех пор как испанский король Сисебут — бьюсь об заклад, ты и слыхом не слыхал это имя, — в начале шестисотых годов на соборе в Толедо объявил вредоносным существование еврейской религии… Слушай, мы что-то с тобой увлеклись не тем. Вряд ли нам удастся в один вечер вспомнить все, что началось после казни галилейского проповедника Иисуса из Назарета. И особенно после странствий этого еврея Саула, который, собственно, и стал первым проповедником христианства. О, это была личность не менее легендарная, чем сам Иисус. Немного в истории найдется людей, оказавших такое влияние на человечество, как этот Саул из Тарса, известный впоследствии среди христиан как Павел.

Гальперин вовсе не хотел сейчас витийствовать на эти темы, он недоумевал, как Аркадий втравил его в этот разговор, и в то же время не мог остановиться.

— Ладно, отец, на самом-то деле, — перебил Аркадий. — Собирай чемоданы, вяжи узлы. Поехали, посмотрим своими глазами на эти места. Где там шастал старик Саул?

— Он шастал по дороге из Иерусалима в Дамаск. Проповедовал христианство с амвона синагог.

— О! Это самая большая шутка, командор. Ирония истории… Знал бы он, чем кончится для его соплеменников этот эстрадный номер… Что по этой дороге будут в наши дни гоняться прямые потомки Иисуса в танках и бронетранспортерах, возбуждая к себе ненависть тех, кто считает себя его учениками и последователями. А? Так все запутать! И все оттого, что потомки соблюдают Закон, делают мальчикам обрезание и едят кошерную пищу, в то время как ученики презирают обрезание и едят трефное.

— Упрощаешь, — усмехнулся Гальперин. — Но если глядеть в корень, то верно.

— Верно, верно, командор… Но обидно другое, — Аркадий вновь забегал по комнате, — лично я ем все, что сумею достать в магазине, а свиные сосиски — так это верх удачи. И в смысле обрезания, как тебе известно, я проскочил, не дался… Так за что я страдаю, папаша? А? Почему начальник отдела кадров так ерепенился, когда брал меня на работу, спустя две с половиной тысячи лет после исхода из Египта, в одна тысяча шестьдесят пятом году нашей эры, а? На должность техника с окладом в восемьдесят пять рублей. Меня, инженера с высшим образованием. Ерепенился, не хотел брать. И взял лишь, когда вмешался заслуженный генерал и депутат, отец моего закадычного дружка, христианина и комсомольца Сережки Зацепина. А? И, кстати, этот начальник по кадрам оказался впоследствии довольно безобидным малым. Он сказал мне как-то в столовке, когда мы ели с ним на пару свиные котлеты: «Убей меня, брат Аркаша, не пойму — какого хрена они рекомендовали мне воздержаться брать на службу людей вашей национальности!» На что я ему ответил: «Понимаешь, брат… Это называется «интернациональная политика». Я не против слова «интернациональная», меня настораживает слово «политика». В этом слове весь кукиш». Хорошо мы тогда посидели в столовке. А когда я защитил диссертацию, начальник по кадрам первым меня поздравил. «Видишь, Аркадий Ильич, не ущемили тебя, верно? Дали кандидата». На что я ему ответил: «Все дело в том, что ты это заметил, понимаешь? Заметил, что не ущемили. Другой бы прошел мимо, не обратил внимания — защитил и защитил. А ты человек внимательный — за-ме-тил, что не ущемили. Вот где корень!» Обиделся кадровик. Ну, сказал, Аркаша. с тобой ни встать, ни лечь! Потом отошел, выпил, полез целоваться. Все путем!

Гальперин был рад, что Ксения оставила на виду все банки и свертки, привезенные из Уфы, можно угостить сына. Перед уходом она так и наказала — угости Аркадия, пусть не думает, что ты сирота.

Аркадий и впрямь удивился изобилию. Он наблюдал, как отец расставляет на столе всю эту вкуснятину, и думал, что наверняка старик вспомнил свой старый промысел и поддел на крючок какого-нибудь новоявленного Журдена. Он так и сказал:

— С уловом тебя, командор! Судя по меню, у тебя в клиентах начальник общепита какого-нибудь Нижне-сопливска, который спит и видит себя доктором пищевых наук.