Архивы Дрездена. Сборник. Книги 1-15
Шрифт:
— Так вот, последний раз, когда вы были с кем-то, это была Сьюзен. Вы с ней любите друг друга. Ее забота, ее любовь до сих пор с вами, и все еще защищают вас.
— Если это так, почему мне приходится поправлять штаны всякий раз, когда мимо проходит Лара?
Томас пожал плечами.
— Вы нормальный человек. Она хороша собой, да и вы не избалованы женской лаской. Но поверьте мне, Гарри, никто из Белой Коллегии не сможет больше полностью завладеть вашими чувствами или кормиться вами.
Я нахмурился.
— Но это было год назад.
— Если с тех пор у вас не было никого, значит, след от этого все еще самый сильный.
— И как это, интересно, вы определяете, любовь это или нет?
— Это проще простого, Гарри. Я просто узнаю ее, когда вижу.
— Ну и на что она похожа?
— Вы можете владеть хоть всем миром, но если у вас нет любви, проку от всего этого никакого, — с готовностью ответил он. — Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь.
— Но любовь из них больше, — договорил я. — Это из Библии.
— Первое послание коринфянам, глава тринадцатая, — кивнул Томас. — Отец заставлял нас всех запомнить эти строки. Ну, это как когда родители наклеивают яркие зеленые стикеры с гадкой мордой на ядовитые моющие средства под раковиной.
Что ж, не лишено смысла, решил я.
— Так о чем вы хотели со мной поговорить?
Томас отворил дверь в дальнем углу библиотеки и пропустил меня в длинную, тихую комнату, щелкнув предварительно выключателем. Пол устилал мягкий серый ковер. Стены тоже были серыми. Редкие плафоны под потолком освещали ряд портретов, развешанных с равными интервалами по трем стенам.
— Вы и вправду здесь. То есть, я и подумать не мог, чтобы вы оказались в одном из наших домов — даже в этом, можно сказать, в Чикаго. И я хочу, чтобы вы увидели кое-что, — негромко добавил он.
Я повернулся к ближней стене.
— Что?
— Портреты, — сказал Томас. — Отец всегда пишет портрет женщины, которая родила ему ребенка. Посмотрите их.
— Что я должен увидеть?
— Просто посмотрите.
Я нахмурился, но послушно двинулся вдоль стены, обходя комнату по часовой стрелке. Черт, художником Рейт был настоящим, без дураков. Первый портрет представлял высокую женщину средиземноморского типа; судя по одеждам она жила веке в шестнадцатом или семнадцатом. Золотая табличка на раме гласила: ЭМИЛИЯ АЛЕКСАНДРИЯ САЛАЗАР. Я перешел к следующему портрету, потом к следующему. Для того, чью основу жизни составляет кормежка на людях посредством секса, Рейт отличался относительной сдержанностью. Сколько я ни смотрел, я не нашел и двух портретов, разница во времени написания которых составляла бы меньше двух десятков лет. Зато портреты могли бы служить хорошим пособием по истории моды вплоть до наших дней.
С предпоследнего портрета на меня смотрела женщина с темными волосами, темными глазами и резкими чертами лица. Пожалуй, я не назвал бы ее безупречной красавицей, и все же ей нельзя было отказать в привлекательности — шокирующей, интригующей. Она сидела на каменной скамье — в длинной, темной юбке и темно-алой рубашке. Голова чуть надменно склонена набок, губы изогнуты в ироничной улыбке, руки раскинуты и покоятся на спинке скамьи, словно желая обнять всю вселенную…
Сердце мое вдруг дернулось и забилось чаще. Еще как чаще. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы прочитать надпись на золотой табличке.
МАРГАРЕТ ГВЕНДОЛИН ЛЕФЭЙ.
Я узнал ее. У меня сохранилась всего одна ее фотография, но я ее узнал.
— Моя мать, — прошептал я.
Томас мотнул головой. Он сунул пальцы за отворот водолазки и вытянул оттуда серебряную цепочку. Он снял ее с шеи, протянул ее мне, и я увидел, что на ней висит пентаграмма — почти такая же, как моя.
Да нет, не почти: точно такая же.
— Не ваша, Гарри, — негромко, непривычно серьезно произнес Томас.
Я тупо смотрел на него.
— Наша мать, — сказал он.
Глава двадцать первая
Я все смотрел на него; сердце мое ныло от потрясения, а поле зрения сузилось, превратившись в серый туннель, в дальнем конце которого виднелся Томас. В комнате воцарилась тишина.
— Врете, — произнес я.
— Нет.
— Наверняка врете.
— Зачем? — спросил он.
— Затем, что это ваше основное занятие, Томас. Вы врете. Манипулируете людьми и врете.
— В этом случае не вру.
— Еще как врете. И мне некогда возиться со всей этой ерундой, — я сделал шаг к двери.
Томас заступил мне дорогу.
— Гарри, не можете же вы отмахнуться от этого.
— Подвиньтесь.
— Но мы…
Взгляд мой заволокло багровой пеленой от злости, и я ударил его в лицо — второй раз за последние шесть или семь часов. Он полетел на пол, взмахнул ногой и сделал мне подсечку. Я тоже грянулся об пол, и Томас навалился на меня сверху, пытаясь заломить мне руку за спину. Я подобрал ногу под себя и впился в его руку зубами. Он взвыл, я оттолкнул его так, что он с силой ударился о стену, и мы расцепились. Томас поднялся на ноги, угрюмо косясь на укушенную руку. Я, задыхаясь, привалился к стене.
— Это правда, — сказал он. Он меньше моего выдохся после этой короткой потасовки. — Клянусь.
Я не удержался от слегка истеричного смешка.
— Постойте-ка, это мы уже слышали. Теперь вам положено сказать: "Спросите у своего сердца — оно подскажет, что это правда".
Томас пожал плечами.
— Вы хотели знать, почему я вам помогал. Почему рисковал ради вас. Что ж, вот вы и знаете, почему.
— Я вам не верю.
— Тьфу, — устало вздохнул Томас. — Говорю же вам: правда.
Я мотнул головой.
— Кто, как не вы говорили: вы пользуетесь людьми как орудиями. Полагаю, сейчас вы каким-то образом используете меня в борьбе против отца.
— Ну, в конечном счете может выйти и так, — ответил он. — Но помочь Артуро я вас просил вовсе не поэтому.
— Тогда почему?
— Потому, что он достойный человек, который не заслужил, чтобы его убили, а сам я не в состоянии помешать этому.
С полминуты я обдумывал это.
— Но это ведь не единственная причина, — сказал я наконец.