Архивы Дрездена. Сборник. Книги 1-15
Шрифт:
Но я сдержал себя прежде, чем успел развить эту мысль. Очень уж далеко она могла завести меня, а в таком щекотливом вопросе это было просто опасно. Часть меня ужасно хотела поверить Томасу. Ну очень хотела.
Поэтому я не мог позволить себе рисковать.
— Я не лгу вам, — произнес он, помолчав.
Странно, но я даже сумел ответить ему спокойным, даже мягким голосом:
— Докажите.
— Как? — спросил он. Голос его звучал устало. — Как, черт подери, вы хотите, чтобы я доказал вам?
— Посмотрите на меня.
Он застыл, упершись взглядом в пол у моих ног.
— Я не… Я не уверен, что этим можно достичь чего-либо, Гарри.
— О'кей, — сказал я, делая попытку встать. — Так как мне пройти к машине?
— Постойте, — он поднял руку. — Ладно, — он поморщился. — Ох, надеялся я, что обойдется без этого. Не знаю, что вы там увидите… Не знаю, сможете ли вы после этого относиться ко мне по-прежнему.
— Ерунда, — отмахнулся я. — Только нам лучше сесть.
— Сколько времени это займет?
— Несколько секунд, — ответил я. — Хотя покажется, что дольше.
Он кивнул. Мы уселись на пол в паре футов друг от друга — у стены под портретом моей матери. Томас сделал глубокий вдох и поднял свои серые глаза на меня.
Глаза — окна в душу. Нет, буквально. Чей угодно взгляд в упор заставляет вас почувствовать вас себя довольно неуютно. Не верите — попробуйте сами: загляните в глаза совершенно незнакомому человеку и не отводите взгляда до тех пор, пока не почувствуете, как подаются барьеры между вами, заставляя вас неловко умолкнуть, а сердца — забиться чаще. Глаза многое рассказывают о человеке. Они отображают эмоции, намекают на то, какие мысли роятся за ними. Едва ли не первое, что мы учимся распознавать в младенчестве — это глаза тех, кто заботится о нас. С колыбели мы знаем, насколько важны они для нас.
Для чародеев вроде меня эффект от взгляда в глаза кому-либо еще сильнее; он даже опасен. Взгляд в глаза рассказывает мне все о человеке, о его сути. Я вижу это с такой ясностью, такой отчетливостью, что оно навеки запечатлевается словно выжженное у меня в голове. Я вижу тех, с кем встречаюсь взглядом, насквозь, до последнего донца — и они видят меня точно так же. При этом невозможно скрыть что-либо, невозможно обмануть. Ну, конечно, я не вижу все до единой мысли, все до единого воспоминания — но я вижу нагую душу, нагие эмоции, и они говорят мне все о том, с кем и с чем я имею дело. Не самый тонкий инструмент, но более чем достаточный для того, чтобы понять, искренен со мной Томас или нет.
Я встретился взглядом с серыми глазами Томаса, и барьеры между нами рухнули.
Мне показалось, я стою в камере… такую могли, наверное, оставить где-нибудь на Олимпе тамошние вымершие боги. Все вокруг меня было сделано из холодного мрамора — белоснежного и угольно-черного. Пол казался огромной шахматной доской. Там и здесь стояли скульптуры из такого же камня. Капители мраморных колонн терялись в полумраке над головой. Потолка я не видел. И стен тоже. Освещение здесь было какое-то необычное: серебристое, холодное. Ветер жалобно завывал меж колонн. Где-то вдалеке погромыхивал гром, и в воздухе отчетливо ощущался запах озона.
Посередине этой богом забытой руины стояло зеркало размером в добрые гаражные ворота. То есть, «стояло» — не совсем верное выражение: оно держалось в серебряной раме, казалось, выраставшей прямо из пола. Перед зеркалом стоял молодой человек с вытянутой перед собой рукой.
Я подошел поближе. Шаги мои отдавались в колоннах гулким эхом. Я подошел к молодому человеку и пригляделся к нему. Это был Томас. Ну, не тот Томас, каким я видел его своими глазами, и все равно я понимал, что это Томас. Эта версия его не отличалась убийственной красотой. Лицо его казалось чуть попроще. И взгляд производил впечатление слегка близорукого. Лицо его исказилось от боли; плечи и спина напряглись словно от непосильной ноши.
Я заглянул мимо него, в зеркало. То, что я там увидел, относилось к тем вещам, о которых предпочел бы забыть. Однако не мог.
Комната в отражении на первый взгляд напоминала ту, в которой я стоял. Однако, приглядевшись, я понял, что материалами для нее послужили не белый и черный мрамор, а темная, запекшаяся кровь и выбеленные солнцем кости. Там, в зеркале, стояло прямо напротив Томаса странное создание. Гуманоид, плюс-минус одного роста с Томасом; от кожи (шкуры? оболочки?) исходило легкое серебристое сияние. Съежившаяся словно перед прыжком тварь казалась гротескным чудищем из страшного сна, и в то же время завораживало жуткой какой-то красотой. В ослепительно-белых глазах полыхало безмолвное пламя. Тварь не сводила с Томаса взгляда, полного ненасытного, жадного аппетита.
Рука чудища тоже тянулась к зеркалу, и, присмотревшись, я с ужасом заметил, что она едва не на фут высовывается из его поверхности. Сверкающие когти ее впивались в руку Томаса выше запястья, и из той капала на пол темная кровь. Томасова рука тоже утопала в зеркале — я видел, как стискивают его пальцы руку чудища. Оба боролись: Томас пытался вырваться; чудище — утащить его в зеркало — туда, в мир запекшейся крови и костей.
— Он устал, — произнес женский голос.
В зеркале появилась моя мать в свободном, развевающемся платье роскошного, сочного синего цвета. Глядя на безмолвную борьбу, она приблизилась. Портрет не льстил ей — она была полна жизни и энергии, да и движение добавляло ей красоты по сравнению с застывшим изображением. Она оказалась довольно высокой — почти шести футов, и это в сандалиях на плоской подошве.
У меня перехватило дыхание. Я ощутил на щеках слезы.
— Ты настоящая?
— А почему должно быть иначе? — удивилась она.
— Ты можешь быть просто мыслями Томаса. Только не обижайся.
Она улыбнулась.
— Нет, детка. Это и правда я. Ну, по крайней мере, в некоторой степени. Я вас обоих подготовила к этому дню. В обоих я оставила эту свою затею — частицу того, кто я и что я. Я хочу, чтобы вы оба знали, кем приходитесь друг другу.
Я с трудом перевел дыхание.
— Он правда твой сын?
Мать улыбнулась, и в темных глазах ее зажглась лукавая искорка.
— Ты ведь всегда славился отменной интуицией, младшенький мой. И что она говорит тебе на этот раз?
Взгляд мой затуманился слезами.
— Что это правда.
Она кивнула.
— Верь мне. Я ведь не могу лично защитить тебя, Гарри. Вы должны сами позаботиться друг о друге. Твоему брату нужна твоя помощь, как и тебе — его.
— Я не понимаю, — махнул я рукой в сторону зеркала. — Что ты имела в виду — "он устал".