Арифметика войны
Шрифт:
В Кабуле высоколобые господа морщатся при упоминании этого обычая, считая его варварским. Как, впрочем, и другие обычаи.
Но те, кого он ждал здесь за камнями, сами это выбрали.
И против них – поворот зла.
Пророк освятил это своим именем и именем Господа, в каких бы книгах они ни скрывались… Няхматулла слишком ироничен.
«Горе всякому лжецу, грешнику!
Он слушает знамения Аллаха, читаемые ему, а потом упорствует, возносясь, точно не слыхал их. Обрадуй же его вестью о мучительном наказании!» [67]
67
К. 45: 6–7.
Солнце выше поднималось
Споры друзей уже не имели никакого значения. Он знал, что ему делать. Он полностью доверился обычаю.
И каким-то образом все сошлось: он приехал сюда и не последовал за ушедшими, а остался. Это было явным свидетельством какого-то замысла. И сейчас он жалел лишь о том, что потерял столько времени и сразу не занялся поисками «Ли-Энфильда» на руинах дома дяди Каджира: тогда бы он достойно угостил тех солдат, ломавших ветки в садах и утащивших дверь. Но все-таки он отыскал винтовку, вот она лежит на камнях, тяжелая, с царапинами на прикладе, с выщербленным цевьем, перехваченным металлическим кольцом, с истрепанным кожаным ремнем и клеймом на ствольной коробке. Хорошо различима надпись:Lee ENFIELD.
Что это, имя человека, придумавшего ее, или название какого-то места, фабрики в Англии?
Англия покорила полмира, но так и не смогла пленить эти камни. Вот бы он удивился, этот джентльменLee, увидев Джанада с его изобретением. Причудливы пути вещей. Что уж говорить о человеческих судьбах.
Джанад здесь, и, значит, он исполняет предначертанное. Буквально написанное в его книге.
Ведь настоящая судьба прихотлива.
И ее рисунок начал проступать еще в жизни дяди Каджира. Может быть, тогда, когда дядя Каджир подружился в армии с Кокуджаном. И Джанад попал в Кабул – в блестящую пеструю столицу из нищей степи на пыльном плоскогорье. Конечно, и он наделен какими-то способностями, с легкостью запоминает стихи, целые главы из «Шах-намэ» и «Пяти поэм» Низами (не говоря о благородной Книге, которую он выучил еще в деревне), правила, даты; филологические трактаты ему так же интересны, как забавные истории Аль-Джахиза или Ибн Абу Раббихи; его ответы всегда с любопытством выслушивают преподаватели и аудитория; а по ночам в доме часовщика на Шер-Дарваз в своей комнате Джанад, отложив конспекты, открывал картонную затертую папку, на которой было написано:
Да, и то, что дядя Каджир выиграл на бегах приз – «Ли-Энфильд», – тоже линия этого рисунка. И многое другое, множество мелочей, на первый взгляд незначительных, а потом вдруг оказывающихся важными.
Неугомонный и отважный дядя Каджир одно время водил караваны. Он хорошо изучил повадки бактрианов и более выносливых дромедаров и участвовал в бегах в Северо-Западной провинции [68] , где и выиграл приз: «Ли-Энфильд» 1916 года. Но однажды караван ограбили ночью, в сильный дождь, дядя так и не успел воспользоваться винтовкой; когда его разбудили, бандиты были далеко. Вверять судьбу караванов после этого ему уже никто не хотел, и дяде пришлось вернуться домой.
68
Территория Пакистана, населенная преимущественно пуштунами.
С тех пор он хранил «Ли-Энфильд» в специальной нише, завернутым в тряпку. Там же и патронташ из красной кожи. Винтовку Джанад нашел довольно быстро, а патронташ пришлось поискать. Может быть, дядя пытался отстреливаться? Но успел лишь схватить патронташ? Как все было? Ведь это тоже где-то записано.
«Не вкусят они там смерти, кроме первой смерти…» [69]
Первая смерть? А вдруг – и единственная?
Если душа сильнее смерти, значит, она должна быть и сильнее мира, где смерть правит.
69
К. 44: 56.
Но…
Стоят в тени.
Они на обратной стороне страницы, перевернуть которую я бессилен. А сквозь нее ничего не пробивается.
Сейчас рядом со мной мог бы быть Шамс. Он знает, как отсюда уйти по подземным галереям. Якуб-хан тоже был бы хорошим напарником. Даже Няхматулла, если бы, конечно, он не верил русским. Но – не Кемаль-эд-Дин.
Джанад представил его удлиненное лицо, полуприкрытые веки, тонкий изогнутый нос, резко очерченные губы… Нет, с ним хорошо бродить в беседах по улочкам Кабула, рассуждая, едины ли для Эмира вселенной дар-уль-ислам и дар-уль-харб [70] , ведь харибы же люди писания… И не правы ли питающие надежду [71] , которые утверждали, что поклонение Единому Богу по христианскому обряду или даже языческому всех уравнивает и делает братьями. На самом деле все единобожники – мусульмане, и прежде всего – иудеи. И христиане, но они лишь заблуждаются, считая Ису сыном Аллаха, которого не убили, не распяли, нет! это только представилось им, крест – знак позора, Господь не мог этого допустить и вознес Ису, сына Марйам, бывшего только посланником, а разве этого мало? Зачем же говорить, что у Господа был ребенок?
70
Мир ислама и мир Запада/войны.
71
Мурджиты, сторонники этой и других идей, получивших распространение в VII–VIII вв.
Когда-нибудь эта истина откроется: все единобожники – мусульмане, утверждает Кемаль.
Ну а пока они воюют.
И Джанад вступил на путь малого джихада – джихада меча.
А Кемаль осуществляет джихад большой – джихад сердца и пребывает сейчас на стоянке таваккул – упования. Вот почему он остался в Кабуле, не боясь тех ребят, хватающих людей средь бела дня. Он полностью предался судьбе и воле Аллаха.
А если человек наделен судьбой, она сбудется.
Но и Джанад чувствовал, что не противоречит судьбе. У него возникало какое-то чувство совпадения… Эти валуны, как игральные кости, пыльная серая дорога внизу, озерная голубизна, «Ли-Энфильд» с лоснящимся прикладом темно-вишневого цвета, в царапинах, с пахучим растрескавшимся ремнем, бутыль в грубой веревке из верблюжьей шерсти, цадар с увязанной в нем едой; ночная дорога сюда, тишина плоскогорья, сухое русло реки, полуразрушенная мельница – во всем было что-то убедительное и единственно возможное, нет, единственно приемлемое, созданное для него, Джанада, студента Кабульского университета. И надо лишь не оплошать и пройти узким путем воина до конца.
Уловив легкий шорох, Джанад скосил глаза. Кустик дикой розы, вцепившейся перекрученными корнями в землю среди камней, качнулся.
Среди веточек с засохшими желто-бурыми крошечными цветками мелькнул стремительный влажно-упругий тонкий черный длинный жгут, и из-за камня медленно, осторожно высунулась тупая мраморно-землистая морда с большими песочными глазами; пятипалая лапа застыла. Мгновенье варан смотрел на человека – и, угрожающе раздув шею, зашипев, изогнулся и исчез в солнечном блеске. Крючковатая роза-карлик покачивалась, задетая толстым хвостом.
Джанад взялся за бутыль. Вода была теплой.
Камни вокруг плавились. Длиннополая рубашка напитывалась потом. Лицо огневело. Наверное, надо было выбрать другое место. Не спавший всю ночь Джанад таращился на дорогу… Но по ней никто не шел и не ехал! Джанад уже ни о чем не думал, никого не вспоминал, осоловело глядел, глядел на дорогу между квадратных валунов, и солнце ему казалось каменной глыбой, давившей на него. Есть нисколько не хотелось. Заползти бы куда-нибудь в тень, в прохладный грот. Или окунуться в озеро. Но озеро было как будто на чужой территории, в другой стране, он не мог к нему приблизиться… Если только оставить винтовку, снять патронташ. Но ведь он пришел сюда не для этого.