Арина (Роман, повести)
Шрифт:
Нет, я не буду больше пить, я домой сейчас уйду. Я и так все вижу как в тумане. Лицо Нины мне теперь кажется плоским и серым, руки у Аркадия почему-то стали вдвое толще.
— Ну, до свидания, — говорю я и встаю.
Занегин хватает меня за руку, сажает на место.
— Этот номер не проходит, — ухмыляется он. — Давай сначала выпьем. Мы с тобой по одной дорожке ходим, как бы не так. Или ты боишься со мной пить?
— А чего мне бояться?
— Может, я пьяный нехороший, в драку полезу.
Вот оно как. Видно, не забыл он тот случай со старушкой
Нина склоняет голову к плечу Аркадия, улыбается и просит его выпить штрафную. Он не отказывается, тут же опрокидывает рюмку в большой рот и не закусывает. Потом мы пьем все вместе. Пьем за то, чтобы у Нины ко дню рождения был телефон. Это она такой тост предложила.
— А я только страдаю от телефона, — жалуется Аркадий. — Без него мне куда бы легче жилось. Вот другой раз сообразишь с ребятами, а придешь домой — головомойка. Почему не позвонил: волновались, видишь ли. Или заболел кто в колонне — опять тебе звонят: подмени. Нет, для меня телефон — это бич.
— Ой, что ты говоришь! — удивляется Нина. — Как же в Москве без телефона. Ни в магазины позвонить, ни в кинотеатр, ни такси заказать — ничего. А если холодильник сломался, телевизор или…
— …свидание назначить? — подсказывает Занегин.
— В этом тоже телефон не помеха, — смеется Нина и закуривает.
Потом она рассказывает, как три розы долго шли через пустыню к своим любимым. Желтая роза одаривала лепестками всех, кто встречался в пути, и пришла к любимому ощипанная, и он от нее отказался. Белая роза никому не подарила ни лепестка, и ее в дороге сильно жгло солнце, трепал ветер, а ручей не дал ей напиться. Все лепестки у белой розы завяли, и любимый ее тоже не принял. А красная роза подарила по лепестку только солнцу, ручью и ветру и сохранила свою красоту и свежесть. И тот, к кому она шла, еще больше ее полюбил.
— Вот давайте выпьем за красную розу, — говорит Нина.
И мы снова пьем. А после этого тоста я словно куда-то проваливаюсь. Что было потом, я ничего не помню. Прихожу в себя уже на улице. Я почему-то стою в сквере на Мало-Московской, прислонившись к дереву. Голова у меня тяжелая, во рту шершавость. Рядом щелкает зажигалкой Занегин.
— Ты зачем к Нинке ходишь? — спрашивает он.
— Я не хожу к ней, это случайно получилось, — говорю я.
— Брось, брось, не надо темнить, я все вижу… Ты лучше правду руби.
— А я и говорю правду, зачем мне врать?
— Ты вот что… ты не ходи больше к ней. Я тебя прошу… Иначе пропадешь… сгинешь навсегда…
— А ты не угрожай! — вскипаю вдруг я.
Занегин кладет мне на плечо руку и спокойно так говорит:
— Ладно, хватит петушиться… Ты вот что, ты подальше от Нинки держись. Она опасная… И ты не равняй меня с ней…
И он, словно что-то вспомнив, срывается с места, с каким-то беспомощным остервенением
Глава семнадцатая
Прошел месяц. Жизнь не остановилась, земля не сорвалась с орбиты, и солнце так же утром скачет по крышам. Я, как и прежде, мыкаюсь на «зеленухе» по городу, и улицы, бульвары, площади текут мне навстречу. Андрей Павлович вернулся с курорта, пять раз подряд обыграл меня в шахматы и переселился с тетей Дашей на дачу. Борька успел размолотить в лагере новые кеды, потерять панаму и в клочья разорвать рубашку. Игорь третий выходной уезжает в Углич и никак не может уговорить Симу выйти за него замуж.
Нет, жизнь не остановилась, и все у меня хорошо. Я люблю свою работу и начинаю ею гордиться, я люблю Борьку и рад, что он закончил первый класс без троек, я люблю Игоря и скучаю, когда он уезжает в Углич, я люблю Люсю и жалею, что она уже не будет актрисой, я люблю даже милиционеров, которые давно не прокалывают мой новый талон.
Да, все у меня хорошо, все хорошо. Вот талька иногда на меня что-то наваливается, наваливается, как-то сразу и со всех сторон. Бывает это вечером. Сидишь у приемника, ловишь разные станции. Идут все джазы, джазы, песни эстрадные. И вдруг — грустная музыка. Вот тут-то и наваливается это на меня. Я взвинчиваюсь и начинаю выбрасывать из шкафа все свои рубашки. Выброшу на стол и выбираю, выбираю, но останавливаюсь всегда на белой нейлоновой, которую весной купил.
Потом костюм темно-серый достаю, галстук. Я галстуки не очень люблю, но тут повязываю и галстук. Туфли черные надеваю. Правда, левая туфля скрипит немного, но это ничего, зато сразу видно, что новые. Старые не стали бы скрипеть. Волосы, наперед причесываю, как у Гамлета — Смоктуновского, и выхожу из дому.
Еду я обычно на метро, Еду и заранее представляю, как все это у меня будет. Выхожу я на «Новослободской», закуриваю, перехожу на ту сторону улицы и останавливаюсь у арки, оклеенной разными объявлениями. Чтобы меньше волноваться, покупаю, в киоске «Вечернюю Москву», разворачиваю, но, конечно, не читаю, а по сторонам все поглядываю.
Стою я так с газетой полчаса, еще полчаса, потом слышу, кто-то сзади подошел. Я оборачиваюсь — бог ты мой, Марина! Она в белой кофточке, и лицо у нее белое, совсем без загара. Смотрит вроде с укором, но глаза зеленые такие, круглые глаза-ее все-таки улыбаются.
— Ты пришел? — говорит она. — Не выдержал, пришел?
— Я уже не раз приходил, — говорю я.
— А почему меня не искал? Тебе гордость мешала? И сейчас стоишь и не ищешь. Не надо быть таким гордым.
— Я не гордый. Я люблю тебя.