Арина (Роман, повести)

Андреев Василий Степанович

Я смотрю на электрические часы. Большая стрелка напрягается и делает новый прыжок. Двадцать минут десятого. А Марины все нет. Неужели она испугалась этого теплого снега? И вообще, чего она боится, а чего не боится? Что она любит и чего не любит? Любит ли Марина гулять по этому бульвару? Года три назад здесь летом всегда пахло белым табаком. Его душистый запах заполнял дома и машины, трамваи и троллейбусы, круглую будку постового на Трубной площади. Отсюда он поднимался по узким переулкам к вечно оживленной Сретенке, плыл по Неглинной в самый центр, разливался по широкой Самотечной. А теперь табак здесь

не сеют. Но зато его много стало на Тверском бульваре. Вот бы посидеть там с Мариной, когда зацветет белый табак. Она, конечно, любит цветы. Все девушки любят духи и цветы. Только почему это Марины все нет? За двадцать минут в Москве можно уехать очень далеко. Троллейбус столько идет от центра до нашего дома. А я живу у самой Выставки. Так неужели Марина не придет?

Мимо меня уже третий раз проходит высокая девушка. Она смотрит в мою сторону, и по ее лицу почему-то скользит усмешка. Мне это не слишком приятно. Я отворачиваюсь от девушки и тут вижу Марину. Она сошла с троллейбуса и бежит прямо ко мне. На ней сегодня белая шуба и белая шапочка. Вся белая, как заяц.

— Извините, — говорит Марина. — Я сумку не могла найти. Мама с папой смеются, а мне обидно.

— Я ждал бы вас и больше.

— Ну пошли, — говорит Марина.

— А куда?

Она берет меня под руку, и мы идем к центру.

— Наденьте перчатки, у вас руки замерзнут.

— Нет, мне тепло, — отвечаю я.

Мне и в самом деле тепло. Я только слегка касаюсь локтя Марины, придерживаю несмело. Когда на переходе из переулка неожиданно выезжает машина и Марина резко останавливается, ее локоть выскальзывает из моей ладони. Тогда мне делается даже жарко.

На Трубной площади мы с минуту стоим. Потом Марина поправляет шапочку и говорит:

— Пошли так.

Мы поднимаемся в гору по Петровскому бульвару. Снег уж перестал. Мальчишки успели слепить крепости, и вдоль всего бульвара качалось веселое сражение. Вокруг смех, крики, свист рыхлых снежков.

— Здесь мы лишние, — смеется Марина и тянет меня за руку к тротуару.

Лишние так лишние. Я покорно следую за Мариной. Хотя я тоже не прочь поиграть в снежки. Будь я один, сейчас пульнул бы пару снежков в небо, целясь в Марс, в эту агрессивную планету. Сразу видно, бог войны. Все звезды белые, зеленые, а эта красноватая.

— Скажите, какая ваша любимая звезда?

Марина задирает голову.

— Сейчас звезд не видно, — говорит она. — Нет, вот одна, вот вторая… А моей не видать. Пропала куда-то.

— Ваша Венера?

— Угадали.

— Вы любите мою звезду.

— Нет, это вы мою.

— Я старше.

— Да?.. А сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Я так и подумала… А знаете, на кого вы похожи?

— На Стриженова.

— Вам уже говорили?

— Конечно.

— Как смешно-о-о.

— Почему смешно?

— Просто так…

И тут мы выходим на площадь Пушкина, где снует много народу. Кто пришел в кино, кто ждет свидания, кто стоит у фотовитрин и рассматривает снимки. Вся площадь в огнях. По крыше «Известий» беспрерывно бежит яркая лента рекламы: «Покупайте натуральный кофе. Это вкусный и питательный напиток». То загораются, то гаснут крупные синие буквы на фасаде кинотеатра «Россия».

— Смотрите, Пушкин поседел, — говорит Марина.

Я смотрю

на задумчивого Пушкина, который стоит в центре площади. В самом деле, снег подбелил кудрявые волосы поэта, и теперь он издали кажется седым. Очень непривычно видеть Пушкина стариком. Мы подходим ближе к памятнику, молча стоим. У ног поэта красная гвоздика, совсем-совсем свежая. Но это нас не удивляет: цветы здесь всегда. В Москве много разных памятников, но нет такого второго, куда бы люди круглый год приносили живые цветы. А сюда приносят.

Рядом с нами стоят трое мужчин в коротких дешевых пальто. У каждого на груди фотоаппарат. Все трое настоящие семафоры. Я тоже не маленький, метр восемьдесят два, а они выше меня ровно на полголовы. Семафоры разговаривают по-английски, очень быстро. Но я учился в школе с английским языком и успеваю несколько слов понять: «…поэт… большой… России… самый..» Потом один обращается к нам, с трудом выговаривая по-русски:

— Вы можете сказать… скульптор… памятник?

— Кто автор этого памятника? — говорю я по-английски.

— Да, да, — сдержанно улыбаются англичане.

— Скульптор Опекушин.

— Апекуша-е? — повторяют все трое.

— Правильно, О-пе-ку-шин.

— Сенькью. Гуд бай.

— Плиз, гуд бай.

Английские туристы уходят.

— Вы переводчик? — спрашивает Марина.

— Нет.

— А кто?

— Шофер.

— Я серьезно.

— Я тоже.

Марина делает обиженное лицо, смотрит в сторону. Потом говорит:

— Ах, вы, наверное, английского посла возите.

— Вы почти угадали. Я вожу американского посла и все время зубрю язык. Не знай я английского, господин посол давно бы меня уволил. И тогда к четырем миллионам безработных американцев прибавился бы один русский.

Марина хочет рассмеяться, но сдерживается.

— Господин посол, конечно, доволен вами?

— Не совсем.

— Почему?

— Он не любит быстрой езды.

— А вы?

— Я — наоборот.

Марина стучит каблуком о каблук и говорит:

— Пошли, а то ноги мерзнут.

Я крепче сжимаю ее руку, словно боюсь, что кто-нибудь отнимет у меня Марину, и мы выходим на улицу Горького. Вокруг все сверкает, переливается, движется. Горят разноцветными огнями рекламы на стенах домов, вывески магазинов, кафе. В неоновом свете витрин живые карпы и зеленохвостые ананасы, новые книги и сахаристые свиные окорока, бутылки с вином и хрустальные вазы, нейлоновые платья и меховые дамские шляпы, плюшевые мишки и фотографии космонавтов. Играя бликами, с легким шумом проносятся мимо машины. Все тротуары заполнены пешеходами. Люди справа и слева, впереди и сзади, идут по двое и по четверо, торопятся и не спешат, разговаривают и смеются.

Я чувствую, как бесконечность этого движения захватывает меня, зовет куда-то в далекое. Я всегда замечаю такое в себе, когда попадаю на эту веселую улицу или слушаю музыку Чайковского.

Вдруг у меня пропадает упругость в ногах: прямо над нами полыхает красным слово «Центральный». В низких окнах, наполовину задернутых белым, плавают мужские и женские головы. Оркестр так бойко шпарит быстрый фокстрот, что вот-вот вылетят стекла. А в моем нагрудном кармане всего пять рублей, одна новая узкая бумажка. Она до того мала, что ее не сразу и разыщешь.