Арина (Роман, повести)
Шрифт:
— А я замуж не собираюсь, — отвечает она. — Это старо, как любовь. Теперь в моде мужья на общественных началах.
Выгребая из кармана деньги, Аркадий уточняет:
— А женатые в такие общественники годятся?
— Не обязательно женатый — обязательно богатый. Не обязательно красивый — обязательно с машиной… А еще играют роль скрытые достоинства, которые у Алеши, по-моему, есть.
На этот раз у меня начинают гореть даже кончики ушей. Я надвигаю шапку на глаза и, не прощаясь, отхожу от кассы.
Аркадий догоняет
— Вот, черт побери!.. — басит он. — Попадись такой в лапы. Нет, деньги всегда калечили людей.
— Откуда у Зелениной деньги? Она небось рублей семьдесят получает.
— Алеша, ты чист и наивен, как месячный котенок. Не видишь, что делается под собственным носом. Скажи, ты сколько сегодня денег привез?
— Двенадцать семьдесят. А что?
— Так, так. А вспомни, сколько Зелениной сдал?
— Двенадцать восемьдесят.
— Зачем же ты гривенник послал?
— У меня не было мелких монет.
Аркадий победно поднимает волосатый палец и говорит:
— Вот и я про это толкую. У меня тоже не всегда в ажуре. Но деньги государственные, меньше не дашь. А больше — пожалуйста. Все равно сдачи не получишь. Нина раз красивой ручкой — и смахнула лишние монетки себе в стол. И так с каждым. Вот у нее и набегает тридцатка за две смены. Теперь посчитай, сколько она в месяц имеет.
— Что чужие деньги считать.
— Они не чужие, а наши. Зеленина на эти деньги своих любовников на курорты таскает. Самолетами. Ты, конечно, тоже можешь отличиться. Я видел, как она перед тобой выламывалась.
— Я не альфонс.
— Эх, котенок, начитался литературы… А ты смотри жизни в глаза, в самые зрачки.
Тут из проходной парка выходит директор. На нем черная шапка-москвичка, короткое пальто с поясом, узкие хорошо отглаженные брюки. Сам он прямой и тонкий и, если бы не седые виски, его можно было принять за студента.
Поздоровавшись с нами за руку, директор обращается ко мне:
— Рябинин, а я тебя вызывал. Разве механик не говорил?
Я стою огорошенный. Зачем это я ему понадобился? И механик ничего не сказал. Наверное, хочет устроить разгон. Ведь я третий месяц не привожу плана.
— Если на свидание не торопишься, заходи прямо сейчас.
— Мне все равно, — говорю я осевшим голосом. И, растерянный, шагаю рядом с директором.
Вокруг нас, как назло, шныряют шоферы, механики, техники. Все бойко здороваются с директором. Николай Иванович почти каждому что-нибудь говорит: «Кузов уже заварили», «Аккумуляторы все привез?»; «Почему ведомости не забираете? Еще вчера подписаны». «Передайте Зайцеву, ему завтра с утра в автоинспекцию».
Я иду с опущенной головой, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Я ведь не главный инженер и не парторг парка. Каждому понятно, почему это я вышагиваю рядом с начальством и что меня ждет впереди.
В небольшой приемной директора вовсю стрекочет на машинке секретарь Пуля. Подстриженная под мальчишку,
— Николай Иванович, вам из Моссовета звонили, — говорит Пуля, а сама косит хитрые глаза на меня. Она, видно, догадывается, что Игорь рассказал мне про случай с ванной.
— Хорошо, — кивает Николай Иванович и пропускает меня первым в кабинет.
Раньше я не бывал в кабинете директора, как-то миловала судьба. И первое, что мне бросается в глаза, — это широкий красный ковер. У нас в колонне так часто склоняют слово «ковер», что я теперь смотрю на него с каким-то испугом. Кажется, вот-вот директор нажмет тайную кнопку, и тотчас из-под пола выскочит пара великанов и начнет на этом ковре мять и ломать мои ребра.
— Садись, — Николай Иванович показывает на серое кресло.
Теперь я замечаю, что в кабинете кроме ковра еще столы, стулья, два мягких кресла и два телефона. А на окне стоят цветы, кажется, глоксинии. Я опускаюсь в кресло и начинаю разглядывать свои туфли.
Директор пододвигает ко мне пачку «Казбека».
— Куришь?
— Спасибо, — говорю я. — К сигаретам привык.
— Тогда угощай и меня. От папирос что-то язык стал шершавый… Надо бы совсем бросить курить.
Я кладу на стол пачку «Новости».
Пуская вверх струистые кольца дыма, Николай Иванович смотрит куда-то вдаль, мимо меня. Взгляд у него задумчиво-мечтательный. Без шапки он похож теперь на ученого или художника.
— Ну, как живешь? — Он берет карандаш и что-то пишет на календаре. — Братишка часто двойки приносит?
— Бывает, но редко, — говорю я и удивляюсь, почему это он начинает так издалека.
— А отец знает, что вы остались одни? Или он вам не пишет?
— Знает. Недавно перевод прислал, но я отправил обратно.
Николай Иванович откладывает карандаш и задумывается.
— Вот это, пожалуй, напрасно, — говорит он, немного помолчав. — Ты, Алеша, человек уже взрослый. Разве вы виноваты, что у матери с отцом жизни не получилось. Всякое бывает. Поживешь подольше, поймешь. А помощь вам сейчас не помешает.
Мне сразу вспоминается мама, которая с темна до темна пропадала в мастерской. Мама старалась побольше заработать, чтобы я мог закончить дневную школу. Она себе отказывала, а нам с Борькой все покупала. Мама была слабая и то не хотела принимать подачки от отца, который бросил нас, когда Борьке еще не было и года. А неужели я, такой здоровый, не могу прокормить себя и брата?
— Нет, я не приму от отца помощи, — говорю я.
Николай Иванович долго гасит сигарету, тыкая ею мимо пепельницы. А я снова изучаю свои туфли.