Арина (Роман, повести)

Андреев Василий Степанович

— Машина свободна? — гудит чей-то бас над моим ухом.

Я оборачиваюсь. Рядом стоит полковник с большим чемоданом, опутанным бечевками. Не дожидаясь ответа, он рывком открывает дверцу, кладет чемодан на заднее сиденье и плюхается прямо на словарь.

— На Курский, — строго говорит полковник.

— Между прочим, вы сели на книжку.

Полковник, хмурясь, достает из-под себя словарь, молча бросает мне на колени. Я кладу его за козырек от солнца, разворачиваюсь и выезжаю на Садовое кольцо.

Весна разошлась

вовсю. Солнце вылизало последние ручейки, которые еще недавно блестели в глубине дворов, первые листья припудрили улицы, и везде, где нет асфальта, теперь зеленеет молодая трава. На скверах сидят пенсионеры с газетами, весело визжат ребятишки. У метро женщины в белом продают ландыши.

В такой день хочется петь. И я, пожалуй, что-нибудь замурлыкал, если б рядом не сидел этот строгий полковник, который песни, наверное, не любит. Серую папаху он насадил глубоко, до самых бровей, грудь выпятил, а руки держит по швам даже сидя. И все время молчит и по сторонам не смотрит, как будто мы едем не по Москве.

Собственно, он может молчать сколько угодно. Я не собираюсь с ним заговаривать. Да и о чем говорить — о погоде? Мужчины, как правило, говорят с таксистом о погоде. А приезжие женщины, возвращаясь на вокзал, обязательно ругают Москву. Мол, что за город такой суматошный. Все бегут, все торопятся словно угорелые. И каждый читает. Воткнется в книжку или в газету, вокруг ничего не видит. Потом спохватится: ах, остановку свою проехал!.. Нет, они и дня одного не согласились бы тут прожить. Наказание одно. Прямо не нарадуются, что домой наконец едут.

Полковник закуривает. Разрешения, конечно, не спросил. Значит, воспитанием его не угнетали. Дым от папиросы ароматный. Курит, кажется, «Герцеговину Флор». А пепел стряхивает под ноги, прямо на резиновый коврик, который всегда так старательно скребет щеткой наша мойщица тетя Настя.

Я протягиваю руку к панели и выдвигаю пепельницу. При этом незаметно бросаю взгляд на полковника. Вид у него по-прежнему сердитый. Почему он не в духе? Может, от него жена к генералу убежала?

У Курского вокзала полковник, порывшись в карманах, все так же молча дает мне полтора рубля.

— На счетчике рубль, — говорю я, — возьмите лишние деньги.

Полковник забирает полтинник и смотрит внимательно на меня. Теперь я замечаю, что он вовсе не сердитый, просто какой-то задумчивый. А в глазах его грусть и усталость.

— Спасибо, сынок, что быстро довез, — говорит он вдруг мягко, совсем не по-военному. И вроде не торопится выходить. Потом опять весь подбирается, словно в нем разом сжалась какая-то главная пружина, резким движением берет чемодан и идет, ссутулившись, к тоннелю.

Я смотрю ему вслед, и мне кажется его спина знакомой. Где я видел такую же спину в серой шинели? И вдруг вспоминаю: точно так, ссутулившись, уходил из дома отец. Он дождался меня из школы, поцеловал

в затылок и неуверенно вышел из дома с большим чемоданом. Мать с красными от слез глазами сидела на диване с маленьким Борькой. И тогда у отца была точно такая же спина, сутулость которой подчеркивала серая шинель.

В то время отец был капитаном. А теперь и он, может быть, полковник. Ведь прошло уже девять лет. Сейчас я, пожалуй, его и не узнаю. Он тоже, наверное, носит серую папаху. Интересно, идет она ему или нет? А впрочем, об этом лучше не думать.

Я закрываю машину и иду на вокзал. Наш Андрей Павлович собрался наконец на грязи. Вчера вечером, надев очки, он долго рассматривал путевку. Потом разгладил все уголки и положил ее в новый бумажник. А утром попросил меня подобрать ему самый удачный поезд: чтобы в Кисловодск прибыл днем, а из Москвы отправлялся вечером не слишком поздно.

Я протискиваюсь к кассам дальнего следования, смотрю на расписание. Наконец выбираю для Андрея Павловича пару подходящих поездов и выхожу. У подъезда, прикуривая у морячка Черноморского флота, слышу сзади разговор:

— Бабушка, вам куда ехать?

— Вон тут написано. Гляньте, я не разберу.

— Так, Ульяновская. Рублевка туда стоит. Деньги-то с собой есть?

— Рупь найдется… Меня доченька должна встретить, да вот не встретила.

— Это бывает.

Тут я оглядываюсь и столбенею: с бабушкой переговаривается Аркадий Занегин. Вот никогда не думал, что он из тех, которые толкаются у вокзалов и вполголоса спрашивают: «Кому на Киевский?», «Кому на Курский?» А набрав четырех человек, получают с каждого по пятьдесят копеек. В итоге выходит ловко: рубль — в кассу, рубль — в карман.

Сейчас машина Занегина стоит где-нибудь в сторонке. Диспетчер, конечно, прикидывается, что ничего не видит, и в цепочку его не ставит. Ведь диспетчеру еще утром он подкинул два рубля, «зарядил» на день. То же самое Занегин сделал на другом вокзале. И теперь маршрут у него прост: Киевский — Курский, Курский — Киевский.

А еще он присматривает «пиджаков». Вокзальщики так называют людей из провинции, таких вот, как эта бабушка, кто не знает Москвы, кого можно везти в центр через Сокольники. Но сейчас у Занегина ничего не выйдет. Нет, не выйдет, будь я не москвич!..

Я подхожу сзади и хлопаю его по плечу. Занегин испуганно вздрагивает, но тут же, взяв себя в руки, выдавливает сухую улыбку.

— Алеша! — восклицает он. — Что здесь делаешь, котенок?

— А ты что?

— Вот мамашу собрался к дочке доставить.

Бабушка моргает светлыми глазами без ресниц.

— Сынок согласился довезти меня, старую.

— Та к, так… А сколько до Ульяновской? — я смотрю на него в упор. — Рубль, говоришь?

На угреватых щеках Занегина вдруг начинают играть желваки. Теперь он понимает, что я все слышал.