Арка святой Анны
Шрифт:
Казалось, не было у нее ни родичей, ни друзей, и никто не навещал ее. За два года, что прожила она там, лишь дважды побывал у нее старый еврей, приезжавший откуда-то со стороны Лейрии; но он наведывался к ней лишь ненадолго и в доме у нее не гостил. Также раз или два раза в неделю захаживал к ней на полчаса владелец домика, студент Пайо Гутеррес, который питал к ней великую дружбу, — некоторые говорили, что он давно ее знает. Как бы то ни было, он навещал ее время от времени, приносил ей игрушки и лакомства для малютки, оплакивал вместе с нею ее беды, о которых, по-видимому, был наслышан, играл с дитятей, которого оба они нежно любили, и Пайо Гутеррес почти так же, как мать. Так протекала одинокая эта жизнь, почти угасшая для мира и освещаемая одним только живительным пламенем материнской любви, во имя которой и существовала эта женщина.
И
Выхаживали ее с великой любовью и заботой служанки, знавшие, как привязан к ней их хозяин. И к болящей возвратилось телесное здоровье, но рассудок так и не исцелился полностью. Настолько, что, несмотря ни на какие попечения, однажды она исчезла из дому; и все поиски оказались безуспешными.
Спустя некоторое время разнесся слух, что видели ее поблизости от Порто в нищенских лохмотьях. Нашлись люди, клявшиеся, что она сделалась ведьмой и была за то приговорена к сожжению на костре сеньором епископом Порто, но что в конце концов ее помиловали и довольствовались тем, что подвергли наказанью кнутом, у позорного столба. Некоторые поговаривали, что была она еврейка либо мавританка, что-то в этом роде, что женщина она недобрая и ворожея, потому и отняли у нее сына, вот она и помешалась, стала колдовать да наводить на людей порчу. Чего только не наговаривали на бедную женщину с той поры, как скрылась она из этих мест. Но Пайо Гутеррес, когда дошли до него эти слухи, держал речь перед народом и в той речи объявил, что женщина, жившая в Книжном домике, — святая и жертва тиранов, которые хуже самого султана марокканского. После того люди перестали о ней судачить, потому что Пайо Гутеррес — вот уж кто воистину был святой, до того добрый, и мудрый, и богобоязненный; и он вскоре принял постриг и сделался великим проповедником, и поставили его архидиаконом Оливейраским в том же городе Порто, хоть это и пришлось весьма не по нраву новому епископу, каковой епископ очень архидиакона недолюбливал и всячески чинил ему вред, но, по неизвестной причине, его побаивался.
И кто же такой был сей епископ? Все тот же рыцарь, который в ту ночь нашел на сеновале в усадьбе Жила Гутерреса умиравшую женщину, так милосердно пришел ей на помощь и спас от смерти и ее, и младенца, которого носила она во чреве и которого два года спустя — странное и необъяснимое деяние — похитил, из-за чего бедная женщина потеряла рассудок и, может статься, погубила свою душу, если верить слухам.
Как бы то ни было, с достоверностью можно сказать лишь то, что рыцарь этот навсегда перестал быть таким, каким был он прежде. Казалось, он одержим какой-то черной думой; он впал в угрюмость, печаль, меланхолию, его не видели больше ни в битвах, ни на пирах. Ребенком он выучился начаткам наук того времени у монахов Алкобасы;{161} теперь он снова засел за книги, забросив все рыцарские дела и забавы.
Быть может, то было призвание свыше? Быть может, угрызенья совести обратили его на путь истинный? Но он не сделался ни строже в своих привычках, ни умереннее в своих вожделениях. Казалось, он испытывал отвращение к жизни — но не желание исправить ее.
Невзирая на то, родичи его решили, что для святого собора града Порто лучше епископа не сыскать, поскольку сей рыцарь распростился с воинским делом, притворился, что погружен в богословие, к тому же член их семейства, а еще потому, что звание епископа Порто давало доход, почет и власть и по сей причине более приличествовало сеньору, снизошедшему до сана духовного, нежели какому-нибудь виллану-монаху,{162} если бы вздумал тот притязать на епископский сан, обосновывая притязания своей ученостью да святостью, каковые у вилланов недорого стоят, ибо достаются им даром.
Именно так поняли дело члены королевского совета; впрочем, так ли они его поняли или по-иному, но посоветовали королю сделать
Был ли он счастлив? Не был. В глубине этого сердца засел острый шип, который непрестанно терзал его, а порою доводил до отчаяния, и от этого епископ становился еще ожесточеннее, высокомернее, деспотичнее и беспощаднее, чем был по природе.
И в часы одиночества, когда он оставался сам-друг с собственной совестью, шип этот терзал его с особою силою, превращался в отравленное жало, которое причиняло ему такую муку… О, нет в жизни муки страшнее, чем эта, и она в тысячу раз сильнее, чем все муки смерти.
Так возблагодарим же нашего ангела-хранителя, коль нам посчастливилось не изведать этой муки.
Глава XXIX. Бедная Аниньяс
Когда могущественный епископ Порто дожидался, чтобы палач его, Перо Пес, доставил ему несчастную жертву его вожделений, утоляемых до пресыщенности, он пребывал в одном из самых мрачных, самых страшных своих периодов.
Ужели ангел-хранитель, давно его покинувший, не бросит на него в этот недобрый миг последнего сострадательного взгляда? Быть может, увидит ангел, что мера зла, сотворенного этим человеком, переполнилась в руке всевышнего, и станет ему больно, и он в последний раз воззовет громким голосом к его совести. Должно быть, так оно и было, ибо епископ ощутил угрызение, да, угрызение совести, и сейчас оно скорее исцеляло, нежели мучило его, хоть было острее, чем когда-либо, и под воздействием его в памяти епископа воскресали черты седобородого старца, который спас его от смерти, который на себе принес его, умирающего, в свой дом, который выхаживал его денно и нощно, который доверил его попечениям своей дочери… А дочь его, какая красавица… и какая странная красота, столь возвышенная, столь духовная, ужели красота такого рода могла возбудить в нем грубое вожделение чувственности! Низменное вожделение — и с какой низменной подлостью утолил он его!
И еще один образ, образ женщины, что укачивает прелестного младенца в золоченой колыбели!.. Женщины, у которой он отнял ребенка, и вырастил его, и в конце концов привязался к нему настолько, что мальчик стал единственным существом в этой жизни, которое он смог и сумел полюбить.
При этой мысли глаза его увлажнились, он поднялся в тревоге, отворил дверь, что вела в наружные покои, кликнул своих челядинцев и принялся всех расспрашивать взволнованно:
— Где Васко, что с ним? Еще не вернулся, не видели? Позвать ко мне снова брата Жоана, расспросите, что знает он о Васко… Живо ступайте на берег за вестями. Пусть кто-нибудь из стремянных поскачет по холмам, что на том берегу Доуро, и порасспросит, что известно об охотниках, которые… Да, а гнедой! Как же я разрешил ему взять этого жеребца, ведь он… Кто уже объезжал гнедого? Никто, вижу. Ну да, ведь никто, кроме Васко, и не отважится. А гнедой знает Васко, гнедой добрый конь. И Васко — самый подходящий для него всадник.
Это соображение успокоило епископа, и он уже раскаивался, что наговорил лишку и выказал чрезмерную озабоченность. А потому он выслал слуг и снова заперся в кабинете.
С виду он казался теперь спокоен, но дух его метался от одной тревожной мысли к другой.
— А вдруг с малым что-то стряслось? Вдруг треклятые горожане отыграются на нем, чтобы отомстить мне? Да нет, не осмелятся. Будь прокляты все женщины! И на что она мне, эта самая Аниньяс? Пресная недотрога, дона Плакса, ни живости, ни пыла! Эти дурни слишком уж распоясались, непотребные речи этой оравы лавочников слишком раздразнили меня, слишком взбесила наглость этой мрази, да, пожалуй, они на том не остановятся; а потому, сдается мне, черные глаза Аниньяс с улицы Святой Анны покажутся мне божественными… Но она-то в чем виновата, бедняжка?.. Ну уж нет! Жалеть ее! Еще чего не хватало. Сия добропорядочная сеньора говорит мне «нет», потому что слишком часто говорит «да» какому-нибудь подмастерью супруга… одному из тех, кто буянил здесь нынче утром. Так вот клянусь сатаною…