Арка святой Анны

Алмейда Гаррет Жуан Батиста де

И, взяв студента за руку, он поднялся вместе с ним по широкой дворцовой лестнице.

Они уже прошли полпути, когда собравшиеся заметили, что Васко уводят, и народ зашумел:

— Измена, измена! Хотят увести от нас нашего вожака!

— Не позволим, не позволим! — отвечали другие голоса.

— Нет, нет! — вскричали все.

— Пусть оставят нам заложников, — молвил один из простолюдинов, более дошлый и бывалый. — Иначе дело не пойдет.

— Давайте заложников.

— Подать Перо Пса.

— Тут мы его и вздернем.

— Смерть Перо Псу.

— Смерть.

И ярость

народа снова разгоралась, и люди епископа уже готовились к обороне. Предводители обеих враждующих сторон, которые поднимались по лестнице и дружественный вид которых сулил мир и казался залогом того, что сбудется надежда на соглашение, едва было народившаяся, остановились и не решались ни подниматься, ни спускаться.

Руй Ваз, у которого были свои планы и который не хотел, чтобы сей мирный почин потерпел крах, испугался. В одном из тех порывов вдохновения, которые нередко спасают отечество с помощью удачной шутки, бывший лучник разразился громким хохотом и вскричал:

— Кто подал дурацкий этот совет, какой шут? Да не только шут, предатель вдобавок! Не надо нам в заложники ни Перо Пса, ни прочих, такие псы, как он, в заложники не годятся. Нам один волосок с головы нашего предводителя дороже, чем эти все лица. Ведь почему нужны нам эти все лица — потому что заждалась их виселица, как тут не веселиться!

Все захохотали.

— Хорошо сказано! — вскричал один медник — пиит, обожавший созвучия и поклонявшийся каламбуру. — Хорошо сказано!

Зачем нужны нам эти все лица? Затем, что мы хотим веселиться! Пора им отсюда выселиться: Их ждет не дождется виселица! Как тут не веселиться!

Я привожу сей достопамятный экспромт — коему долговечные страницы обнаруженной мною летописи придают документальную достоверность, — ибо он иллюстрирует весьма существенное обстоятельство нашей литературной истории, а именно то, что каламбур не является изобретением нынешней поэтической школы, хоть она и похваляется искусством нанизывать созвучия, словно зерна четок — «словно перлы на нить», — говорил Хафиз,^{179} — да и прочие восточные стихотворцы — тысячу лет назад. Нет, господа, в нашей поэзии каламбур не новость, он был в ходу уже в четырнадцатом веке, да и еще раньше. Но и то правда, любителей нанизывать словеса было не так много, и от трескотни их меньше было скуки и докуки.

Из моего драгоценного документа явствует также, сколь естественно и древне написание «каламбур»,^{180} ибо хотя слово сие и заимствовано из французского языка, что скверно, но оно легко прижилось, и уж лучше буду я писать его на наш лад и по законам нашей орфографии, чем выводить претенциозно и манерно «calembourg», странное и трудное написание, бросающееся в глаза своей неестественностью и педантичностью и среди полновесных и полнозвучных слов родного языка звучащее диссонансом.

Итак, то, что придумал Руй Ваз и, развив, переложил стихами Тиртей из цеха медников, было каламбуром — не

смейте писать calembourg! — и каламбур этот пришелся весьма по вкусу толпе, как оно всегда бывает, когда каламбур ей понятен, что бывает не всегда.

Народ рассмеялся, а когда народ смеется, дела идут на лад.

Руй Ваз решил побалагурить и дальше в том же духе и продолжал:

— Что же касается заложников, всем ведомо, что еще зовутся они «аррефены», так пусть же в аррефены Аррифану нам выдадут, больно имечко у него подходящее, брат Жоан да Аррифана, чем тебе не аррефен!^{181}

Еще один взрыв народного хохота — и еще одно документальное подтверждение тому, что игра созвучиями отнюдь не является исключительно изобретением бриттов, как утверждают друзья-англичане, но что она всегда была весьма в ходу и в чести у наших и заложена в поэтических их наклонностях не в меньшей степени, чем ассонанс, и диссонанс, и резонанс, и каламбур.

— Подать сюда брата Жоана! — вскричала толпа. — Хотим брата Жоана! Аррифану — в аррефены!

— В аррефены — Аррифану!

Шутка одержала победу, толпа снова успокоилась; епископ дал согласие, за монахом послали, и он весьма неохотно покинул монастырь, сие надежное убежище. Но делать было нечего: приказывал сеньор — и приказывал народ, нейтралитет был невозможен.

Торжественно объявили перемирие; и прелат вместе с вождем восставших и немногочисленными представителями обеих враждующих сторон поднялся наконец до конца лестницы и вошел во дворец.

В тот миг пробило полночь; Гарсия Ваз, оставшийся среди простолюдинов, дабы поддерживать их и сдерживать, обеспокоенно и озабоченно подозвал брата и спросил в тревоге:

— Полночь пробило, слышал?

— Да, ну и что?

— Так явится он или не явится? Коли не явится, дело кончится плохо. Народ есть народ: стоит только потянуть время да продержать людей ночку без сна, и гнев народа остынет, а кто останется у быка на рогах, так это мы.

— Я-то больше боюсь, что народ слишком уж раскипятится и натворит глупостей, а король прогневается и потом взыщет со всех — и с нас в том числе. До сей поры все шло как по маслу, и если мы продержимся еще хоть часок…

— Но он-то, он сам? Я вот не знаю, где он…

— Где он!.. Он уже здесь.

— Неужели! Может ли быть!

— Да я сам собственной особой вместе с архидиаконом и ведьмой из Гайи, с этой старухой, что все ходы-выходы знает, какие есть в городе и в крепости, будь они хоть тайные, хоть подземные, так вот я вместе с ними открыл ему потайную дверь, что ведет в подземелья дворца, а оттуда можно войти в собор, в каплицу Богоматери Силваской. Он там…

— Один? Опасно ведь!

— Один — разве он кого боится? Да и кто осмелится?

— Кто? Любой из негодяев, что служит в этом проклятом доме, ведь большая часть их не знает его в лицо.

— Опасаться нечего. Ему это все нипочем, такой человек; не тревожься. Да к тому же Пайо Гутеррес знает, где притаился он, в каком из закоулков собора. Его самого никто не увидит, а он увидит все и явится, когда пора приспеет. Не тревожься: дело идет на лад, и станем мы с тобою….

— Кем станем, Руй?