Армагеддон
Шрифт:
«Ну да, в инвалидную коляску!»
— Пошли на берег, искупаемся в океане.
«Не хочет отвечать».
— А все-таки?
«Убила бы!»
— Видела я твою Москву, в кривом чайнике Кремль — пузырем. Признайся, к своим потянуло? Литературная душа.
«Сердится».
— Ну и глупо.
«Слез с меня, сразу все забыл. А я боюсь. Боюсь возвращаться. От ярких — к бесцветным. Из океана — в коляску».
— Там все церкви, музеи — фанерные декорации, за которыми клопы ползают. А здесь все настоящее.
«Останется? Без меня?»
— А если нас вернут и не спросят?
«Мне отсюда — нельзя. И вправду, вылепят из меня горшок и разобьют вдребезги».
— Уцеплюсь
«Лицо исказилось, как подурнела!»
— Ты же знаешь, что мы себе не принадлежим.
«Никому меня не жалко».
— А я им не принадлежу.
«Останется. Решено, вернусь».
— Здесь и правда райские места. Но скажут, знаешь, как говорили в свое время советским дипломатам: вас вызывают в Москву. А нам и не скажут — просто выдернут отсюда.
«Он меня любит. Почему же меня не любить? Кто он такой, чтобы меня не любить? Любит — будет со мной».
— Нет, тебе все равно, что со мной будет.
«Не понимает. Никогда не понимала».
— Нет, не все равно. Все-таки мы здесь чужие, мы из другого мира. Сретенка, Покровка — слов таких здесь сроду не слышали. Когда я сказал одному мальчишке-торговцу, что мы русские, «Russian! I know! — обрадовался он на пиджи. — Вы испанцам в футбол проиграли».
«Боюсь нутром».
— Знаешь, я всю свою недолгую жизнь хотела куда-то. Оказывается, я хотела только сюда.
На стене, белой от лунного света, происходило вот что. Ящерка догнала ящерку и мгновенно взобралась на нее — обе застыли в лунном свете двухголовым чудовищем. Длинные извилистые рты улыбались знакомо. Танина, Танина картинка.
— Угадай, кто мы?
«Нет, этого не может быть! Ящерка в беретике!»
— А как насчет вчерашних демонов? Еще не то покажу.
Разбежались ящерицы на стене. Мы в тенях, как в призрачной паутине.
— Чистые пруды мне уже и не просвечивают, — тихо сказала она. — А что, если это все: океан и небо — и есть настоящая реальность?
«Наверно, я ее не люблю».
— Боюсь, это прекрасный сон, проснешься, а ты дома.
— А я всюду дома, даже в теле твоей дурочки — моей сестры.
— Нет, нет, это мы там спали. Ехали в метро — спали, слушали лекции — спали, сидели на службе — спали, толковали вечером о свободе — спали на кухне, и когда любили — тоже спали друг с другом, ничего другого нам просто не оставалось. Спасибо Спящему, наконец-то мы проснулись. На берегу хорошо. Только шепот какой-то слышен, посторонний. Слышишь?
«Это Таня».
— Никого.
«Это я».
— Неспокойно на душе.
«Вернешься. Ты вернешься».
«Таня, ты где?»
— Не позволят нам быть вечными туристами. Кто бы они ни были, Тамара!
«О ком ты думаешь? Думай обо мне! Ты обязан думать обо мне».
— Ты считаешь, это экзамен?
— Прощай.
Ящерка метнулась в щель двери. И сразу стали слышны писки летучих мышей, шорохи змей и ящериц — и все покрывающий своей влажной пеленой шум океана.
— Страшно, а вдруг не выдержишь? Экзамен, ерунда! Неужели меня, вот такую гибкую, ладную, меня можно разобрать, размолоть, развеять? Брать и разобрать… Брутто и нетто… (она что-то забормотала). Брат мой, любимый, помоги мне… объясни… Не хочу уходить из него… из тебя…
Я глядел на тебя и думал.
Ты уснула, белея в постели, даже черные твои волосы белесы. Полная луна окатывает серым светом и нашу туристическую хижину, и берег океана совсем рядом. Такие бесконечно длинные шелестящие звуки ложащейся на песок гигантской волны-медузы не услышишь где-нибудь у нашего Черного моря. Все здесь крупнее: и луна, и пальмы, и волны. И такое блаженство, что все равно — жить или совсем не существовать.
И все же сквозило мне в ночи сквозь лунную завесу, сквозь всех этих сиамских ящериц, сиамских кошек, сиамских близнецов, сиамский бокс — мелькающие ноги и руки — и сиамских слонов. Московское небо, крыши и люди. Волна грянула, докатилась до своей крайней точки и должна отхлынуть, отступить в породивший ее океан. Примерно так думал я или должен был думать этой ночью, потому что сильно не понравилось мне в храме Спящего показанное мне. Видно, и Тамаре было показано что-то в этом роде.
И я вспомнил виденное вчера вечером в городе. Держа за задние ноги белую в пятнах, жалобно визжащую собачонку, продавец-китаец вышел из освещенной лавки. Он пересек тротуар и опустил ее в ржавый бак для мусора. Собачонка сразу затихла.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Но мы продолжали свое неожиданное путешествие. Пока никто не торопился отправлять нас обратно ни во время нашей близости, ни просто самолетом.
Я все больше и больше чувствовал присутствие Тани. Оно возникало даже в мелочах и деталях вроде архитектурного завитка или узора — кудри или изгиб тела. Таня не оставляла нас. Сказать по правде, мне нравилось это преследование. И когда нависающей над баллюстрадой веткой глицинии она будто невзначай касалась моей щеки, я спешил ухватить ее губами, кусал и ломал ветку. Тогда она тихо вскрикивала от радости, а все вокруг не понимали, почему я ем цветы. Какой-то англичанин даже попробовал, на меня глядя, но тут же выплюнул. Горько. И вообще, сумасшедший русский. Они такие.
Тамара с подозрением смотрела на меня. Кто-то определенно стоял между нами, какая-то женщина. Но никого возле не было.
Сам я стал бодрее, скорее вскакивал с постели, похудел и помолодел, по-моему. Тамара в полусне часто называла меня Сергеем. Обиды никакой быть не могло, ведь Сергей в данном случае это был я, только моложе и сильней. Или все же не совсем я.
Однажды я вышел ночью на балкон посмотреть на луну, покурить. Когда я отворил дверь в наш номер, я увидел на твоей постели под простыней два страстно прижимающихся друг к другу тела. Правда, головы его не было видно на подушке. Но она была ниже, я уверен, гораздо ниже. Ярость внезапно ослепила меня. Я быстро подошел и сорвал с тебя простыню. Ты лежала навзничь, раскинув свои смуглые длинные ноги, одна. Ноги конвульсивно двигались, желтые глаза твои сияли.