«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить
Шрифт:
ИТАК! КОМАНДИР БАТАЛЬОНА — МОЙ КУМИР! МОЙ ИДОЛ! КОМБАТУ Я ПОКЛОНЯЛСЯ И ПОКЛОНЯЮСЬ ПОНЫНЕ!
Командир батальона — это самая выдающаяся, самая основополагающая и самая проклятая должность на войне! Никто не внес большего вклада в Победу и никто не страдал больше от немцев и от своих, чем пехотинец — командир батальона! Стрелкового батальона, уточним! Подстегиваемый начальством, он часто вынужден был вступать в заранее обреченный на неуспех бой с противником. «Давай! — кричит командир полка по телефону. — Не возьмешь траншею — расстреляю!» И все тут.
* * *
Взводные и ротные командиры — это герои-однодневки. Свершив свое смертоносное дело, они гибли в первом же бою. На большее у них просто не хватало времени. По жестоким законам войны их боевая деятельность ограничивалась часами и днями. И только чудом уцелевший в бою взводный или ротный становился
Комбат — самый ближний к немцам офицер нашей армии, по которому остервенело стреляют фашисты, когда он поднимает солдат в атаку. И самый дальний, самый крайний командир — для своих начальников. До него может дозвониться по телефону даже сам Верховный главнокомандующий. На нем, на комбате, замыкается телефонный гнев, исходящий от любого вышестоящего начальника. Дальше — по линии связи, и ниже — по должности, чем комбат, дозвониться, приказать, изругать, разнести, пригрозить расстрелом, это и слезно, по-братски, попросить продвинуться вперед: ну хотя бы еще на полсотни метров! — любому командующему было некуда и некому. Он, комбат, был исполнителем всех стратегий и замыслов. Его головой, сердцем, руками и ногами осуществлялся контакт командования с солдатами, лежавшими на передовой, на линии огня, на самом последнем нашем рубеже лицом к лицу с противником. И он, комбат, за все в ответе — захлебнется ли атака, оставят ли траншею, погибнет ли в бою целиком весь батальон. Только смерть его самого прекращала всякие к нему претензии. А, не дай бог, уцелеть в проигранном бою! От суда, штрафбата ему не уйти. И никто его не защитит.
Но, с другой стороны, передовая была для комбата и единственным убежищем, местом спасения от гнева начальства. На передовую начальство не ходило, а по телефону не ударишь, не пристрелишь.
Будь наша солдатская воля, мы бы всем погибшим и всем уцелевшим командирам стрелковых батальонов поставили бронзовый памятник на самой Красной площади в Москве. И чтобы был он большой-большой, выше всяких конных фигур полководцев, вождей и царей, выше самого Мавзолея Ленина. Во весь рост, с поднятым над головой пистолетом, точно таким, каким запечатлел его в бою бесстрашный фотограф: в своей самой что ни на есть рабочей позе во время боя.
Глава двадцать первая
Австрия — Чехословакия
Апрель — июнь 1945 года
Уличные бои — самые страшные
1 апреля мы перешли венгеро-австрийскую границу и уже 5-го овладели пригородом Вены Швехат. Трудно было выбить немцев из городского кладбища австрийской столицы. Стреляя в нас, немцы крушили пулями и снарядами красивые гранитные надгробия и мраморные памятники. Мы этого делать не могли и вынуждены были обходить кладбище по прилегающим улицам.
Уличные бои — самые страшные. Окопаться на брусчатке невозможно, а к стальным осколкам добавляются осколки камней. И стреляют по тебе изо всех окон. Я впрыгнул с улицы с пистолетом в руке на подоконник открытого окна. Не успел подняться с четверенек, как с треском от удара ноги открывается дверь изнутри дома и два немца-автоматчика вламываются в комнату это окно защищать — вскинули автоматы и тут же расстреляли бы меня в светлом проеме. Я опередил их всего на полсекунды. Мои пули успели поразить их точно в головы. Опоздай я на секунду с прыжком в окно, не оторви руку с пистолетом от подоконника, уж не говоря о промахе, — получил бы очередь с четырех метров. Не иначе, всевышний успел сжалиться надо мною и подарить мне это спасительное мгновение!
Потери у нас были очень большие. Помогли танкисты. Они не подставляли свои машины под фаустпатроны из подвалов и окон, а ломали стены домов и двигались сквозь эти проломы. Для обитателей домов было неожиданным, когда вдруг рушилась стена и на кухню или в спальню въезжал весь в пыли советский танк.
Однако до центра австрийской столицы мы не дошли. Вену взяли 13 апреля 1945 года уже без нас. 7 апреля нашу дивизию отвели из-под Вены и направили брать чешский город Брно.
Как и в других славянских странах, чехи и словаки встречали нас восторженно. Как освободителей и братьев по крови. Празднично одетые толпы людей стояли на обочинах дорог, на улицах, радостно приветствовали нас, стремились пообщаться, прикоснуться к нам руками, обнимали нас, угощали всякими сладостями и фруктами. Чехи постоянно сообщали нам о местонахождении немецких войск или где они скрываются, вместе с нами принимали участие в поиске фашистов. Они ненавидели немецких оккупантов за высокомерие и пренебрежение, за грабежи и притеснения. Прорывавшиеся к американцам фашисты в селе Великие Межеричи расстреляли 120 чехов — якобы за нарушение оккупационного режима.
21 апреля мы с боями вплотную подошли к Брно.
Ранение под Брно
Раннее солнечное утро 22 апреля 1945 года. Впереди чешский город Брно. У нас все готово к атаке. Со своим артиллерийским дивизионом я поддерживаю стрелковый полк. Наш с командиром полка наблюдательный пункт размерами три на четыре метра расположен в небольшом глиняном карьере на склоне пологой горы прямо перед городом. Мы хорошо замаскированы, только объективы стереотрубы торчат над краем карьера. С волнением еще раз всматриваюсь в немецкий передний край. Скоро он скроется в дыму и облаках пыли от разрывов наших снарядов, и пехота бросится в атаку на вражеские позиции.
Неожиданно к карьеру подбегает связист-пехотинец с пучком телефонных проводов. Человек лет тридцати, бывалый и самоуверенный. Шапка набекрень, фуфайка расстегнута, похож он не на военного, а на колхозного конюха. Став во весь рост на краю карьера, начинает деловито распутывать провода.
— Не демаскируй нас, быстро прыгай в карьер! — кричу.
— Во артиллеристы, вечно они боятся, — проворчал, усмехнувшись, пехотинец.
Вмешался командир полка, цыкнул на разгильдяя, приказал быстро спуститься в ровик. Связист не успел отреагировать на приказ, как впереди нас шлепнулась немецкая мина. Сзади карьера разорвалась вторая, а в небе послышался посвист третьей. Значит, немцы рассмотрели в стереотрубу провода в руках связиста, догадались, что перед ними командный пункт русских, и теперь ведут пристрелку. Услыхав близкие разрывы, все обитатели карьера бросились к глубокой нише, вырытой в передней стенке карьера. Не торопясь, шагнул к нише и я. Но она была уже целиком забита людьми. Приседая на корточки, я хотел прижаться к выступавшей наружу чьей-то спине. Но мне помешал связист-нарушитель. Испугавшись обстрела, он прыгнул в карьер и скользнул между мною и нишей. Мое приседание он затормозил, а сам шлепнулся задом в пол ямы. И в этот момент в метре сзади меня взорвалась третья мина. Она точно угодила в карьер. Ее смертоносные осколки поразили бы меня насмерть, но большая их часть проскочила между моих ног и разнесла весь зад успевшего присесть разгильдяя-связиста. Меня же ударная волна со страшной силой саданула в затылок и спину. Я потерял сознание и упал на левый бок.
Мои товарищи после взрыва вылезли из ниши и обступили мое бездыханное тело. Я не подавал никаких признаков жизни, и они решили, что я убит. Получил ранение в обе ягодицы и солдат-нарушитель — виновник обстрела. Его подняли наверх и отправили в санбат. Меня решили похоронить здесь же, но потом передумали, кто-то предложил похоронить в Брно, как возьмут город.
Между тем через какое-то время я пришел в сознание. Первая мысль, промелькнувшая в ожившем мозгу, — это осознание, что я жив. Но не успел этому порадоваться, новая страшная мысль молнией поразила меня: а может, голова-то уцелела, по инерции соображает, а тело разорвано на кусочки и разметано по всему карьеру? Открываю глаза и вижу свои ноги. Они как будто целы. Да и грудь, и руки целы. Опираюсь на правую ногу, чтобы встать, — и тут дикая боль пронизала ногу ниже колена. Стал осматривать и ощупывать ее с разных сторон. Пальцы наткнулись на конец осколка, торчавшего из икры сквозь сапог, он выпирал сантиметра на два из голенища. Вгорячах решил вырвать осколок из ноги, но не тут-то было. Другой конец осколка, пробив довольно объемную икроножную мышцу, вошел в кость и крепко засел в ней, как гвоздь в дубовой доске.