Артур Артузов
Шрифт:
Артузов встал с кресла. Допрос был закончен. Поднялсяя и Савинков. Движения его были вялы и неверны, словно у старика. Глаза потухли. В какой–то отрешенности он выдавил сквозь зубы:
– Мне теперь все безразлично, в том числе и моя участь. Я уже человек не живой…
Артузов нажал на кнопку звонка, вызвал конвой. Савинкова увели.
27—29 августа 1924 года в Военной коллегии Верховного суда СССР состоялось слушание по делу Бориса Викторовича Савинкова. Процесс был открытый.
По всем пунктам предъявленных ему обвинений Савинков свою вину признал.
В заключительном слове на вечернем заседании 28 августа Савинков сказал:
– Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Вы видели, что на следствии я не старался ни в коей
…Как произошло, что я, Борис Савинков, друг и товарищ Ивана Каляева и Егора Сазонова, сподвижник их, человек, который участвовал во множестве покушений при царе, в убийстве великого князя Сергея и убийстве Плеве, как случилось так, что я сижу здесь на скамье подсудимых и вы, представители русского народа, именем его, именем рабочих и крестьян судите меня? За что? За мою вину перед крестьянами и рабочими.
…После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие и многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовками за спиной: я признаю безоговорочно советскую власть и никакой другой. И каждому русскому, каждому человеку, который любит родину свою, я, прошедший всю эту кровавую и тяжкую борьбу с вами, я, отрицавший вас, как никто, – я говорю ему: если ты русский, если ты любишь родину, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабочей и крестьянской властью и признай ее без оговорок…
На этом судебное следствие было закончено. От последнего слова подсудимый отказался, после чего суд удалился для вынесения приговора.
Суд приговорил Савинкова к расстрелу. Однако по представлению самого суда в тот же день, 29 августа, Президиум ЦИК СССР, «…признавая, что после полного отказа Савинкова, констатированного судом, от какой бы то ни было борьбы с Советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу под руководством установленной Октябрьской революцией власти, применение высшей меры наказания не вызывается интересами охранения революционного правопорядка, и, полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс, постановляет: удовлетворить ходатайство Военной коллегии Верховного суда Союза ССР и заменить осужденному Б. В. Савинкову высшую меру наказания лишением свободы сроком на десять (10) лет».
После вынесения приговора Савинкова продолжали содержать во Внутренней тюрьме ОГПУ. Здесь ему обставили неказенной мебелью большую двухкомнатную камеру № 60, в которой он жил вместе с Любовью Ефимовной. Ему разрешили заниматься литературным трудом. Ежедневные прогулки он совершал не в тюремном дворе, а в парке Сокольники, тогда малолюдном, куда его возили на автомобиле. В сопровождении Гриши Сыроежкина Савинков несколько раз ужинал в уютном нэпмановском полуподвальчике на углу Рождественки и Пушечной улицы, напротив входа в роскошный ресторан при гостинице «Савой». Один раз они настолько засиделись, что Сыроежкин получил от Артузова выговор, правда, в устной форме и без последствий.
Пузицкий дважды вывозил Савинкова даже в театры, однажды в Большой на «Кармен», другой раз в незакрытую еще «Летучую мышь» в Большом Гнездниковском переулке. Оркестром там дирижировал двадцатипятилетний Исаак Дунаевский. На свидание с Савинковым приезжал из Ленинграда сын от первого брака Виктор Успенский.
«Феномен Савинкова» много лет не дает покоя его западным, да и отечественным биографам. Прежде всего их сбивала и сбивает с толку сама арифметика. В самом деле: между арестом Савинкова и началом судебного процесса над ним прошло всего двенадцать дней. За этот короткий срок непримиримый враг СССР пришел к безоговорочному признанию советской власти! Это казалось невероятным, невозможным, немыслимым! Объяснения на Западе давались самые фантастические: от первого, которое приходило на ум людям, мерившим все по собственным меркам (дескать, Савинков пошел на поводу у обвинения, чтобы спасти свою жизнь), до совершенно уж бредового – якобы на скамье подсудимых находился не Савинков, а загримированный под него актер.
Всего одиннадцать дней работали с Савинковым Артузов и Пиляр. Этого ничтожно мало для подготовки судебного процесса даже над обычным уголовным преступником. Но этого оказалось вполне достаточно, если учесть, что по одну сторону стола в следственной комнате находились такие выдающиеся контрразведчики, как Артузов, Пиляр, Пузиц–кий, а по другую – человек столь быстрого и решительного ума, как подследственный Савинков. Хитрить с Савинковым, расставлять ему обычные следовательские ловушки, каверзные вопросы и т. п. не приходилось. Задачи уличить Савинкова в содеянных им преступлениях не стояло: тут, что называется, улики были налицо и в достаточном количестве. От Артузова требовалось нечто принципиально иное: убедить Савинкова в бессмысленности его борьбы против советской власти, доказать ему, что народы бывшей царской
России, рабочие и крестьяне в первую очередь, считают эту власть своей собственной, кровной властью и никогда не поддержат против нее ни его, Савинкова, ни каких–либо других «освободителей».
Иначе говоря, Артузов и Пиляр должны были показать Савинкову, что преступления, им совершенные, были преступлениями не только против государственного и политического строя СССР – это Савинков понимал и на это шел, – но и тягчайшими преступлениями против того самого народа, борцом за свободу и счастье которого Савинков себя выдавал. Нужно было добиться публичного раскаяния Савинкова, матерого и упорного врага, имеющего тесные связи с правящей верхушкой империалистического мира, нужно было, чтобы сам Савинков выступил с разоблачениями происков международного империализма и белой эмиграции против СССР.
В этом и состояла политическая задача всей операции «Синдикат–2», в этом заключался ее политический итог, подвести который должно было уже не ОГПУ, а советский суд. Только так можно было сорвать с Савинкова маску идейного борца и обличить савинковщину как контрреволюционное политическое течение, подписать ему смертный приговор, что, кстати, вовсе не обязательно было связано с вынесением, а тем более приведением в исполнение смертного приговора самому Савинкову.
У Савинкова была единственная возможность избегнуть публичного признания своего полного политического банкротства – если бы он погиб, скажем, в перестрелке с пограничниками при переходе границы или в момент задержания. В этом случае имя его после смерти было бы окружено (эмиграция постаралась бы) ореолом великомученика, отдавшего свою жизнь святому делу борьбы с большевизмом и Советами. Но такой возможности чекисты ему не предоставили. Он был захвачен, как и намечалось планом операции, живым и здоровым.
Савинков был сломлен морально и духовно еще до суда, и вовсе не самим фактом своего ареста. Опытнейший конспиратор, старый заговорщик, он прекрасно понимал, что от случайного провала, ареста, гибели не застрахован никто. Он вполне мог бы смириться и с малоприятным фактом, что его, Савинкова, в какой–то момент переиграло ОГПУ, сумев, к примеру, проникнуть в его организацию и устроить ловушку на границе. В этом случае проиграл бы только он лично – не повезло, бывает. Пускай бы большевики его расстреляли, но дело, бессмертное дело Савинкова продолжало бы жить и рано или поздно завершилось бы победой, его имя было бы выбито золотыми буквами на скрижалях истории. Увы… Ничего, оказывается, не было, не существовало в России никакой организации, только и ожидавшей его, Савинкова, прибытия в многострадальную столицу, чтобы возглавить новую революцию. Не ждал его и русский народ – в его представлении он, бывший революционер, был таким же ненавистным врагом, как любой белогвардейский генерал: Деникин, Колчак, Врангель…