Артур Конан Дойл

Карр Джон Диксон

Это, впрочем, был единственный инцидент. Наслаждаясь своей новой изогнутой трубкой — из тех, что распространились в Англии в период южноафриканской войны, — он проводил время между усердной работой и беседами в компании друзей, журналистов Невисона и Флетчера Робинсона. Последний, впоследствии издатель «Ярмарки тщеславия», был уроженцем Девоншира: он родился в Ипплепене, близ Дартмура. Флетчер Робинсон был кладезем всяких народных преданий и легенд о дьяволах и привидениях, будто бы являющихся на просторах этой жуткой пустоши.

Сейчас они были слишком переполнены войной, чтобы говорить о чем-нибудь ином. Но можно считать определенно счастливой случайностью

то, что они условились когда-нибудь встретиться в будущем и поиграть в гольф.

Конан Дойл просил матушку ожидать его в Морли-отеле на Трафальгар-сквэр, в том самом отеле, где он так часто останавливался, приезжая в Лондон. И матушка, близоруко щурясь за стеклами очков, ждала его там. Но первое, что он увидел, была стайка репортеров, собравшаяся не столько потому, что он всегда хорошо выходил на фотографиях, сколько потому, что волнение вокруг «Скандала с военными госпиталями» достигло апогея. Собственно говоря, обвинялись больничные служащие-санитары. И обвиняли их в небрежении своими обязанностями и даже воровстве. Статья Конан Дойла в защиту служащих в «Британском медицинском журнале» предвосхитила его приезд.

«Когда, — писал он, не скрывая презрения, — скауты, или уланы, или иная живописная публика шествуют процессией по Лондону, подумайте о тех неприметных санитарах, которые тоже делали все, что могли, для своей страны. Они народ незамысловатый, и в тифозных палатах их не встретишь, но своим добросовестным трудом и тихой отвагой они побьют многих в нашей элегантной армии».

Конан Дойлу, как он и предполагал, предложили выставить свою кандидатуру в парламент от юнионистов. Он не тори, предупреждал он, он юнионист, каковым и был всегда.

В 1900 году у него было одно твердое убеждение: нынешнее правительство надо поддерживать. Не политики внесли сумятицу и беспорядок в ход войны, а те самые золотопогонники.

«Завоевания этой войны, — настаивал он, — не должно отдать в руки той партии, в рядах которой столь многие выступали против и с осуждением ее».

Однако, пока вопрос о кандидатуре еще не решился, впереди у него был целый месяц крикета. В августе он играл за Марилебонский крикетный клуб на стадионе «Лордз», и Джин Лекки как-то раз пришла посмотреть игру. Вот тогда-то Вилли Хорнунг и встретил их и сделал неверные выводы; и тогда-то и произошла та нелепая ссора с Конни и Вилли, которую мы уже описывали. Он очень рассердился тогда и еще не совсем отошел, когда м-р Борастон (в будущем сэр Джон), секретарь либерал-юнионистов, обратился к нему с предложением.

— Какое парламентское место хотели бы вы оспаривать? — спросил м-р Борастон.

На этот вопрос ответить было просто. Он хотел с открытым забралом выступить против оппозиции и бороться за место сэра Кемпбелл-Баннермана, лидера либеральной партии.

«Это было бы весьма почетно», — заявил он, а матушке сказал, что бороться за легкое, доступное место было бы делом жалким.

Эта вакансия, как ему сообщили, предназначена другому. Но если он желает трудного места, то не угодно ли выступить от центрального региона Эдинбурга?

«Что может быть лучше. Я родился в Эдинбурге!»

«Этот регион, надо помнить, — оплот радикалов. Главным образом голоса тред-юниона. Его не оспаривали несколько лет, а в последний раз на выборах кандидат радикалов имел перевес в две тысячи голосов на шеститысячном участке. Победить здесь нельзя, но сбить перевес можно».

Нельзя победить? Он не был в этом абсолютно уверен. Стараясь не выдавать волнения, он отправился на север, чтобы погрузиться в водоворот еще более головокружительный, чем в Америке.

Кремнистые, дымные улицы этого района Эдинбурга хрипели и неистовствовали в возбуждении политической борьбы. В отчетах прессы каждая реплика кандидата сопровождалась целым фейерверком ремарок: «возгласы», «громкие голоса», «смех», «свист». Любители острых замечаний с места не жалели глоток. У Конан Дойла на всю предвыборную кампанию было десять дней: с 25 сентября по 4 октября.

Свою первую речь он произнес в шрифтолитейном цехе перед толпой рабочих. В последовавшей за тем суматохе он выступал от семи до десяти раз в день. Он говорил, стоя на бочке в пивоварне. Говорил в конюшнях — в отделении, где моют лошадей. Завершался день обычно многолюдным собранием в театре или холле под градом вопросов; и от упрямого стремления аудитории обращаться к нему, как к Шерлоку Холмсу, не становилось легче.

Он выходил к ним со всегдашней широкой улыбкой на лице, левая рука в кармане брюк, а правая — размеренно жестикулирует. «Несмотря на стремительность его речи, каждое слово отчетливо слышится; и хоть речь его нельзя назвать ни страстной, ни пламенной, он, в конце концов, срывает у аудитории гром аплодисментов». С самого начала он отвел, как незначительные, текущие политические вопросы: об арендной плате, о местных выборах, о суфражистках.

«Есть лишь один вопрос, — снова и снова вдалбливал он, — который затмевает все остальные настолько, что выборы должны определяться именно этим. Речь идет о войне в Южной Африке. (Шум.)Пока этот вопрос остается нерешенным, отдавать свой голос в пользу того или иного социального явления — все равно, что наводить уют в гостиной, когда дом охвачен пожаром (Шум.)».

Эдинбургский «Скотсмен», сначала высказывавший сомнения по поводу кандидата из литераторов, после двух его выступлений пришел в бурный восторг. А более всего поражало прессу неожиданное умение этого новичка справляться с дерзкими любителями задавать вопросы.

И вот, вызывая тревогу радикалов, этот вторгшийся со стороны кандидат стал набирать голоса.

Его первоначальные сомнения в результате («Борюсь яростно, но сомневаюсь, смогу ли сколотить нужное основание») сменились явной уверенностью. «Я выиграю», — вещал он своей аудитории; так он и думал. На одной из последних встреч с избирателями в Литературном институте на кафедру вышел поседевший д-р Джозеф Белл, чтобы уверить собравшихся, что его давний ученик будет одним из лучших членов парламента, если проявит усердие хотя бы в половину того, что выказал в Эдинбургской больнице.

В ночь перед выборами он почти не спал. И по здравом размышлении у него были более чем равные шансы. Но утром настроение резко изменилось.

Причиной тому была политическая изворотливость его противников. Вокруг трех избирательных округов центрального района все было увешано тремя сотнями плакатов с черными письменами от имени «Данфермлайнской организации защиты протестантства».

Д-р Конан Дойл, гласили эти плакаты, — папистский конспиратор, иезуитский эмиссар и ниспровергатель протестантской веры. Он происходит из католической семьи: может ли он это опровергнуть? Он обучался у иезуитов: станет ли он отрицать это? Если же все это правда, что прикажете шотландским протестантам, приверженцам Кирки и Ковенанта, думать о таком человеке? Разве нужны еще какие-нибудь доводы?