Артур Конан Дойл
Шрифт:
Но было бы противоестественно, если бы в глубине души он не был польщен, — предметом его гордости стал хлынувший поток поздравлений.
«Мне кажется, — писал Г. Уэллс, — поздравлять нужно тех, кто имел честь оказывать почести Вам». Получил он поздравление и от искалеченного болезнью, умирающего Хенли, которого не видел много лет. Когда Конан Дойл описывал Шерлока Холмса, стоящего в своей комнате по щиколотку в поздравительных телеграммах, он предугадал то, что происходило теперь.
Этот, будь он неладен, Шерлок сумел-таки по-своему омрачить настроение. Не сегодня придумана шутка, будто Конан Дойл своим рыцарским достоинством обязан этому демону и его возвращению в «Собаке Баскервилей», совершающей свое триумфальное шествие по страницам «Стрэнда». Уже в современной ему прессе можно встретить вполне серьезные намеки на это. Вот почему, получив посылку с сорочками для сэра Шерлока Холмса, он словно начисто лишился 10–13 чувства юмора и еще долго не мог успокоиться, прежде чем недоразумение уладилось.
А между тем прекрасное лето сменила золотая осень. Приезжали ненадолго Лотти и Иннес, заставший последние бои в Южной Африке. Со всей своей энергией и растущим мастерством обратившись вновь к наполеоновской эре, он написал новую серию рассказов о бригадире, которая вышла в свет под названием «Приключения бригадира Жерара». Три рассказа из серии появились в «Стрэнде» еще до конца года, пять других (включая и рассказ из двух частей о битве при Ватерлоо) — весной 1903 года. И тогда же, весной, непривычный шум перепугал шесть верховых лошадей, что стояли в его конюшне. Шум этот был покашливанием двигателя первого в его жизни автомобиля.
Автомобилизм был новым спортом, и спортом рискованным. В Бирмингеме он купил десятисильный «Вулзли», темно-синий с красными колесами. В нем умещалось пятеро, а если потесниться, то и семеро пассажиров. «Автомобиль обостряет интерес к жизни», — заявил Конан Дойл. Своего кучера он отправил в Бирмингем на шоферские курсы. Но вообще собирался водить машину сам.
«Когда все будет готово, — объяснял он Иннесу, который умолял его, ради всего святого, быть поосторожнее, — когда все будет готово, я намерен отправиться туда и сам пригнать машину. Это будет славный спортивный номер, не правда ли: проехать 150 миль подряд, впервые оказавшись на дороге».
Что ж, в спортивности ему не откажешь. И он поехал. Со всей округи при известии о его приближении собирались толпы зевак. Еще издали видна была его высокая, восседающая за вертикально установленной рулевой колонкой фигура в жабьеглазых очках, пока наконец сине-красный автомобиль, прокашляв по дороге и преследуемый всеми на свете собаками, не вкатился величественно в ворота Андершо. Это могло бы символизировать эдвардианскую эпоху, эпоху автомобилистских масок и оборчатых штор, пальм и медных кроватей, эпоху, рассвет которой занимался как раз в те годы.
В возрасте сорока трех лет, еще не достигнув вершины своих возможностей, он был одним из знаменитейших людей и, по-видимому, одним из самых популярных писателей в мире. О его популярности можно судить по тем предложениям, которые были ему сделаны той же весной 1903 года. Вот условия, предложенные в Америке: если он возродит к жизни Шерлока Холмса, как-нибудь объяснив историю с Раушенбахским водопадом, то они готовы платить ему по 5 тысяч долларов за каждый из шести или, буде он пожелает, больше рассказов. И это только американский копирайт. Джордж Ньюнес же мог предложить если не столько же, то много больше половины этой суммы за английский копирайт.
На почтовой открытке своему агенту Конан Дойл написал только: «Очень хорошо. А.К.Д.»
Им овладел какой-то холодный цинизм. И такое настроение уже не покидало его с годами. Если читателям этого хочется, он отныне будет выдавать только тщательно отделанную ремесленную продукцию и будет получать за нее столько, сколько эти ненормальные издатели готовы платить. Он может даже увлечься этим занятием, но только весьма поверхностно. Главное, что в ближайший год, или около того, замыслил он создать новый роман из средневековья в пару к «Белому отряду», где собирался наглядно показать публике ее заблуждения.
В чем же было очарование этой марионетки Холмса, если даже он, в руках которого были все нити от нее и которому даже говорить-то приходилось за нее, не мог этого уразуметь? Ведь должно же было быть очевидно, что Шерлок Холмс — не более чем он сам?
По иронии судьбы именно глас народа — газеты, репортеры, друзья и соседи, обращавшиеся к автору по имени его героя — был голосом истины. Он в своих рассказах сделал достаточно намеков, чтобы было понятно, что Холмс — это он сам. Он вовсе не собирался признавать это публично, но рано или поздно он сделает такой прозрачный, такой очевидный намек, что его уже нельзя будет пропустить мимо ушей. А пока ему нужно каким-то образом вытащить Холмса из пучины, в которую он его вверг.
«Я не ощущаю в себе никакого упадка сил, — резко отвечал он на не слишком тактичное замечание матушки. — Я не писал холмсовских рассказов уже лет семь или восемь (в действительности — ровно десять лет без месяца) и не вижу причин, почему бы мне снова за них не взяться.
Могу добавить, что я закончил первый рассказ под названием „Пустой дом“. Сюжет, кстати, подсказала мне Джин, и он на редкость удачен. Вы увидите, что Холмс никогда и не погибал, да и теперь вполне живой».
Первые четыре рассказа — «Пустой дом», «Подрядчик из Норвуда», «Пляшущие человечки» и «Одинокая велосипедистка» — он считал решающими. Они должны были рассеять его сомнения; не утратил ли он навыка. Идею одного из них, «Пляшущих человечков», он подхватил во время путешествия на автомобиле в Норфолк, когда остановился в Хэпписбурге, в отеле Хилл-хаус, которым владела семья некоего Кьюбитта. Маленький сын владельца имел странное обыкновение оставлять свою подпись в виде пляшущих человечков. Конан Дойл работал в Зеленой комнате, глядящей окнами на пышную зелень, и усеял всю комнату бумажками с пляшущими фигурками.