Артур Конан Дойл
Шрифт:
«И правда, — писал корреспондент „Дейли кроникл“, путешествовавший вместе с ними, — они, похоже, считают сэра Артура единственным неофициальным англичанином». Ему и был послан неофициальный запрос о том, сможет ли он принять французов у себя, когда они будут возвращаться в Портсмут? О Господи, ну конечно! Ведь он считает союз-антанту с Францией долгожданным идеалом.
Хозяин задумал начать прием уже при подъезде гостей к Андершо. Четыре духовых оркестра приветствовали их по мере приближения. По обе стороны дороги стояли по стойке смирно британские ветераны при всех регалиях. Красивейшие девушки округи кидали им букетики цветов. Французские офицеры, в своих длиннополых синих кителях и белых фуражках, вставали с сидений во весь рост и кричали: «Magnifique!» [28] , словно типичные французы в английских пьесах.
28
Великолепно! (фр.).
Они были искренне тронуты. Они ожидали лишь холодной официальности, если не скрытой враждебности. А тут, у ворот Андершо, где над вершинами деревьев растянулся плакат «Bienvenue» [29] , стоял дородный мужчина с усами наполеоновских времен, одетый по-домашнему, в крошечной соломенной шляпе. Над теннисными кортами был раскинут большой тент, украшенный флагами. И между очарованными гостями замелькали женщины в белоснежных одеяниях с пышными рукавами и белыми зонтиками, и надо всем этим царил их радушный хозяин. Они все более и более убеждались, что он был как раз тем самым одним-единственным неофициальным англичанином.
29
Добро пожаловать (фр.).
«Во время всего визита, — писала „Кроникл“ после ухода эскадры, — французы пристально следили за всяким проявлением симпатий к немцам. Они видят в „антанте“ залог мира для Франции. Они увидели в нас людей, беззаботно относящихся к германской угрозе».
Да, это было очень близко к истине; кое-кто мог бы, пожалуй, сказать, что англичане вели себя уж чересчур весело и беззаботно, ведь, побывав в Берлине, можно было явственно услышать треск пулеметов на закрытых стрельбищах. Но в самой Англии царил политический хаос, отвлекавший от заморских проблем. Что же касается Конан Дойла, то разве несколько лет назад не зарекся он вмешиваться в политику?
«Если бы вы выставляли свою кандидатуру в парламент, — спросил его репортер, — то от какой партии?»
«Такая партия еще не придумана», — ответил он.
И только под влиянием старинного друга и руководителя Джозефа Чемберлена решился он нарушить этот обет. Чемберлен, уже переступивший за шестой десяток, все еще воинственно поблескивая своим моноклем, развернул кампанию — и невольно расколол собственную партию — в пользу протекционистской политики. Вкратце его взгляды можно выразить так:
«Дайте колониям предпочтение в торговых отношениях с нами!
Установите тариф на импорт из зарубежных стран; пусть свободная беспошлинная торговля производится с колониями: это в будущем окупится сторицей. Лелейте колонии, сплачивайтесь с колониями; мыслите имперски, в противном случае и сама Империя не устоит!»
Такую же позицию занимал и Конан Дойл, который вновь выставил свою кандидатуру в парламент в той бурной кампании, закончившейся достопамятными всеобщими выборами 1906 года. И снова это было в Шотландии, в Приграничных городах Ховик, Селкирк и Галашилс. И снова он потерпел поражение. Правительство, юнионисты, консерваторы — все уступили в этих выборах либералам.
«Мой друг, что за странные у Вас вкусы! — печалился Уильям Гиллетт. — К чему вся эта активность? Не лучше ли, как я, — ни о чем не заботиться?»
Но Конан Дойл так не мог. И зная, как он идеализировал женщин, легко понять, что он не мог не реагировать на все растущее движение суфражисток.
«Собирается ли кандидат даровать всеобщее право выборов женщинам?» — «Нет, не Собираюсь. (Возгласы: О-о!)». «Не объяснит ли кандидат, почему? (Крики.)»— «Извольте. Когда мужчина возвращается домой после целого дня работы, я не думаю, что он мечтает встретить у своего очага политика в юбке. (Крики, свист, общий шум.)»
«Общий шум» сопровождает большинство отчетов прессы о его выступлениях. Он не мог убедить своих избирателей, чьи дела страдали от иностранной конкуренции, в том, что налог на иностранные товары окупится. Но капитан Иннес Дойл, приехавший в Ховик в последние два дня кампании и не слышавший публичных выступлений своего брата со времен американского турне 1894 года, — капитан Иннес Дойл был потрясен. «В Америке, — писал он Лотти, — старина Артур был очень даже неплох, но сейчас — Бог свидетель!» Он был под таким впечатлением, что не мог удержаться, и в ночь на 17 января в их комнате в отеле он заговорил об этом с братом.
— Знаешь, Артур! А что, если твое настоящее призвание не литература, а политика?
Брат, писавший письмо, не поднимая головы, ответил:
— Ни то, ни другое. Религия.
— Религия?
Тут Конан Дойл резко вскочил на ноги и уставился на брата с таким очевидным недоумением, что оба расхохотались.
С чего вдруг — сам поражался он — сказал он такую нелепость? Он не собирался говорить ничего подобного, даже в шутку. Слова сами слетели с языка. Какова бы ни была его карьера, за одно он мог поручиться: она могла быть связана с чем угодно, только не с религией.
В религии, при всем его интересе к спиритизму, он по-прежнему натыкался на глухую стену. Как и в Саутси, Конан Дойл увлекался спиритизмом потому, что он вмещал всевозможные вероисповедания. Спиритизм не расточал проклятий направо и налево, не внушал человеку, что душа его загублена из-за того или иного прегрешения против доктрины. Религиозная нетерпимость, которую он с детства возненавидел инстинктивно, теперь была столь же ненавистна его разуму. Но одного интереса недостаточно, увлеченность не доказательство.
И, как он сообщал друзьям в 1901 году, к их немалому удивлению, он верил, что в исследованиях Крукса, Майерза и Лоджа и в работах Альфреда Рассела Уоллеса, которые он читал в Саутси, много справедливого. Это все были люди науки, и пользовались они научными методами. И если их аргументы нельзя принимать на веру лишь благодаря их выдающимся именам, то факт остается фактом: они провели глубокие исследования, тогда как их оппоненты не сделали в сравнений с ними ничего.
«Лорд Амберли, — отметил он в своей записной книжке, — разуверился в спиритизме после пяти сеансов. Тиндал — уже после первого. Хаксли заявил, что этот вопрос его не интересует. Можно спорить, если угодно, но зачем же закрывать глаза!»