Артур Конан Дойл

Карр Джон Диксон

Как и Челленджер в «Затерянном мире» да и в последующих рассказах, он мог совершать поступки, которые запрещены в привычной нам общественной жизни. И уж если находил на него такой стих, он вполне мог укусить экономку за лодыжку, чтобы проверить, может ли хоть что-то на свете нарушить ее невозмутимость. Он мог бы схватить за штаны репортера и протащить его с полмили по дороге. Он мог бы произносить звонкие внушительные сентенции, скрывая за льстивым тоном изощренные издевательства, как ему всегда хотелось поступать в обращении с тупицами.

И, доведенный до предела, он был вполне способен проделать все это в реальной жизни. Вот что нам нравится в них обоих.

Что

же касается «Затерянного мира», то автор был настолько переполнен им, что не мог помыслить ни о чем другом, кроме бронтозавров, человекообезьян да растительности дикого плато.

Каждый вечер в октябре и ноябре он читал Джин и ее подруге Лили Лоудер-Симондз, приехавшей погостить в Уиндлшем, то, что написал за день. Он устраивался в викинговском кресле, присланном в подарок из Дании, в белой нише своей бильярдной у жарко растопленного камина под чучелом головы оленя. И тогда вставали в воображении джунгли и продиралась через них неустрашимая четверка: лорд Джон Рокстон, этакий рыжий Дон Кихот, язвительный Саммерли, неизменно симпатичный Мелоун и во главе их — Челленджер в очень маленькой соломенной шляпе, вытягивающий носки при ходьбе, — и походка, и шляпа, к слову сказать, списаны с его создателя.

«Я думаю, — писал он Гринхофу Смиту, редактору „Стрэнда“, 11 декабря, когда повесть была закончена, — я думаю, это будет лучший сериал (оставив в стороне особую ценность Ш. Холмса) из всех, мною сделанных, особенно в сопровождении фальшивых фотографий, карт и планов».

Его затея доставляла ему все большее удовольствие.

«Я надеялся, — добавил он, — дать книге для мальчишек то, что Шерлок Холмс дал детективному рассказу. Я не уверен, что сорву лавры и тут, но все же надеюсь».

И не зря. Ибо вовсе не в «динозавромахии» секрет очарования «Затерянного мира». Челленджер и его друзья впитали в себя всю живость их создателя. Они не станут менее привлекательны, даже если всего-навсего отправятся на день в Маргейт. Правда, в Маргейте уж что-нибудь да произойдет. Об этом позаботится Челленджер. Но наше восприятие этих событий, радостное предвкушение того, как это будет происходить, свидетельствуют о том, что Челленджер — создание из плоти и крови — столь же неподвластен времени, как Микобер и Тони Уэллер.

В сочельник в Уиндлшеме устроили представление по старинному, забытому в Суссексе обычаю. Ряженые в своих чешуйчатых серебристых доспехах с обязательным драконом показывали в бильярдной рождественское действо. Свет розовой лампы освещал скачущие, гримасничающие фигуры. Джин и ее супруг подняли на руки детей, чтобы они могли все видеть. Впрочем, за всем этим он не позабыл об обещании, данном Гринхофу Смиту, и вскоре занялся фальсификацией фотографий.

«Что вы об этом думаете?» — спросил он не без гордости.

С необъятной черной бородой, с накладными бровями и в парике смотрел он с фотографии в обличье профессора Челленджера. Были и другие снимки, запечатлевшие его в кругу трех друзей, долженствующих представлять Рокстона, Саммерли и Мелоуна. Но фотография анфас крупным планом, где он в шелковой шляпе, должна была пойти в качестве иллюстрации в «Стрэнде».

«Нахмуренность весьма характерная, — писал он Гринхофу Смиту 9 февраля 1912 года. — „Хмурость Конанов“, как назвал это сэр Вальтер Скотт в одном из своих романов».

Гринхоф Смит забеспокоился. Он говорил, что при всей безобразности маски она недостаточно неузнаваема и может навлечь на журнал неприятности за фальсификацию. «Ладно, — согласился Конан Дойл спустя три дня. — Ни слова о фотографии проф. Ч. Я признаю свою дерзость. Хотя вообще-то это не я. Я лишь болванка, по которой лепился вымышленный образ. Но не выдавайте меня»

Ему самому так понравился этот маскарад, что он не мог не испробовать его на ком-нибудь. В тридцати с лишним милях отсюда, в Вест-Гринстед-парк, имении брата Вилли сэра Питта Хорнунга, жили Хорнунги с сыном Оскаром. Совершенно естественным показалось ему попробовать разыграть Вилли.

Тут-то и заварилась каша. Представившись дер герр доктором Васиздасом, это волосатое существо возникло на пороге. Оно утверждало, что оно есть друг герр доктор Конан Дойл, который нету дома, и не примет ли его герр Хорнунг?

Хорнунг, к счастью или к несчастью, был близорук. К тому же он уже привык к тому, что другом его шурина мог быть кто угодно: от последнего бродяги до премьер-министра. Он принял гостя очень радушно. Тот стал исторгать трескучие, длинные немецкие фразы, и несколько минут все ему сходило с рук. Наконец Хорнунг разъярился: указав гостю на дверь, он поклялся, что вовек ему этого не простит. Герр доктор, прикрывшись все той же шелковой шляпой и сотрясаясь от давившего его смеха, бесславно удалился.

Такова была одна сторона его жизни. Теперь, с наступлением 1912 года, заглянем на другую сторону.

Это был сплошной водоворот работы, споров и общественной деятельности. Ассоциация за реформы в Конго одержала победу при сменившем короля Леопольда и совершенно на него непохожем юном короле Альберте. Конан Дойл же, изменив свои взгляды, выступил в пользу гомруля для Ирландии.

В 1912 году он принял участие в работе Союза за реформы в бракоразводном законодательстве, выступив против церкви и палаты общин за смягчение британских устаревших правил разводов. В том же году он предоставил кров совету Британской ассоциации медиков, который провел в Уиндлшеме одну из своих ежегодных конференций. Он взял на себя — по настоянию лорда Нортклиффа, убеждавшего его, что он единственный в спорте лидер, которому это по силам — бремя объединения двух разобщенных группировок и сбора средств для лучшей подготовки британских атлетов к Олимпийским играм 1916 года. Здесь хватало и дипломатии, и сложностей, и обид; длилось это год и любого другого, менее упорного, давно заставило бы забросить все с отвращением. Помимо всего прочего, взялся он распутать одно загадочное убийство, чтобы вновь оправдать невиновного человека. И тут нам становится ясно, что имел в виду Роберт Льюис Стивенсон, когда говорил о «белом пере Конан Дойла».

Вот обстоятельства этого убийства трехлетней давности, словно вышедшие из грез Де Квинси.

Представим себе тихий переулок в Глазго; декабрьский вечер, семь часов, газовые фонари мерцают сквозь завесу дождя. Чуть ниже, по правую руку, как только свернешь с Квинз-кресчент, находился номер 15 по Квинз-террас.

Мисс Марион Гилкрист, богатая старая дама 83 лет, до роковых событий (1908) проживала там уже не первый год. Чтобы зайти к мисс Гилкрист, нужно было сначала пройти через первую, уличную, дверь, затем подняться на один пролет по лестнице к двери, непосредственно ведущей в ее квартиру и запираемой на два замка. Мисс Гилкрист хранила в не занятой ею спальне на виду или запрятанными среди одежды в шкафу драгоценности на три тысячи фунтов стерлингов. Она условилась с мистером Артуром Адамсом — ее соседом снизу, чья столовая приходилась под ее столовой, — что будет стучать в пол, если ей станет не по себе или потребуется помощь.